«Полюбила Алтай на всю жизнь»

10:00, 29 октября 2017г, Культура 2011


1
1

В этом номере мы публикуем окончание интервью с бывшим корреспондентом «Алтайки» Тамарой Громовой, трудившейся в нашей газете в годы освоения целины.

– Тамара Владимировна, над какими темами вы работали тогда в «Алтайке»?

– Поначалу нас использовали для добычи информации – откликов на события в стране. Как-то меня послали на хлебозавод добыть отклик передовика на какой-то пленум. Сердобольные женщины напоили меня вкуснейшим молоком со свежими булочками, потом привели краснощекую «передовицу». Она, улыбаясь, сказала мне: «Вы напишите что надо, а я подпишу». Приходилось мне брать такие отклики и на заводах, отвлекая людей от работы. И так это было стыдно: люди делом занимаются, а ты их отрываешь да еще заставляешь врать.

Меня всегда удивляло обилие откликов на различные сoбытия в стране и крае. Так, с начала посевной приходила масса писем с заголовком «Эх, дороги!». Дороги были такие, что, кроме «эх», ничего и не скажешь. Но были и другие отклики. Запомнилось мне стихотворение, присланное на смерть Чойбалсана:

Прощай, наш товарищ!
Пора тебе, видно,
Устал ты, наверно,
Свой пост занимать!

Потом я поняла, что газета для многих была как бы исповедальней, люди надеялись на ее помощь. Позже, в «Комсомолке», я работала в литгруппе отдела писем. Нам приносили на прочтение до 1000 писем в день! Перед нашими глазами проходили жизнь страны, заботы, которыми жили люди. Газета была последней инстанцией, от нее ждали помощи. Иногда и правда удавалось помочь.

– Я помню ваши острые критические материалы в «АП». А вы упомянули о лжи, к которой все становились причастными, работая в газете…

– Когда я ехала на Алтай, то была уверена, что смогу постепенно перевернуть в газете рутину. Так думали все мои однокурсники, приехавшие сюда. И это была не просто юношеская самоуверенность, это было осознанное чувство ответственности. После смерти Сталина мы почувствовали себя свободными и должны были многое в жизни переустроить. У многих тогда было и генетическое чувство вины перед деревней. За голод, раскулачивание, фактическое закрепощение (у колхозников не имелось паспортов).

В жизни же все оказалось сложнее. Как мы были полны решимости «все переделать» – и как беспомощны оказались в столкновении с проблемами реальной жизни…

– Уже в те времена находились ученые, выступавшие против тотального распахивания целины…

– Под нажимом властей распахивалось все подряд. В Степном Алтае плодородный слой почвы был ничтожно мал, корни трав удерживали его во время жестоких суховеев. Распахав землю Степного Алтая, его практически потеряли. Уже года через два там собирали зерна столько же, сколько сеяли. В Горном Алтае мне побывать не удалось, но коллеги рассказывали, что там на склонах холмов заваливались тракторы, но начальство требовало – пашите! Чтобы отчитаться перед верхами… И это только маленькая капля в море той бесхозяйственности, а еще бездумного отношения к природе, людям, которое господствовало и господствует в нашей стране. А сейчас все решают исключительно деньги, как будто на людей морок нашел! И это стыдно и страшно!

…Я любила командировки. Любила вагонные степенные разговоры за жизнь. Особенно развязывались языки в придорожных чайных, куда заглядывал перекусить трудовой люд. Злободневной темой была выпивка. Дело в том, что на время уборочной в хозяйствах по приказу начальства объявлялся сухой закон. И тогда пили всё – одеколон, политуру и даже разведенную пудру. А уж транспорт гоняли за спиртным за сотни километров! После работы. Ночью. И, конечно, люди костерили власть, особенно доставалось Хрущеву. Вдали от начальства народ давал выход своему возмущению.

А возмущаться было чем. Урожай собрали невиданный, но элеваторы, под завязку загруженные, уже не принимали зерно. Я видела целые терриконы зерна, сваленные около бескрайних полей. И хотя я не пахала, не сеяла, но, когда подходила к такой горе и, запустив руку, чувствовала, как зерно горит, готова была плакать. И еще меня терзал стыд перед людьми. Я не могла им помочь, потому что не знала как…

– Но ведь остались в памяти людской герои-целинники. Или человеческий фактор тоже порой подводил?

– Помню свою командировку в Крутиху по рядовой жалобе на «зажим». Пообщавшись с инженером МТС, я поехала в бригаду Велкина. И что же я там узнала от колхозников? Что работать на косогорах и в оврагах нельзя – от такой пахоты тракторы разваливаются и заработка никакого, с харчами перебои – трактористы зайцев ловят… Но почему же этого не видит начальство? Мне тогда еще не представлялось с такой ясностью, что у чиновника правда в том, чтобы его похвалило начальство, чтобы не обошли премией… Что могут быть руководители, которые не хотят хлопот и неприятностей, а на дело им наплевать.

Меня тогда вдруг охватило чувство бессилия: в таком очевидном вопросе я не могу помочь! Если у меня хватит мужества отстаивать в статье правоту этих мужиков, то кто эту статью напечатает? Когда кругом пресса гремит о гектарах, распаханных под целину!..

– Ваши воспоминания о двух типах тогдашних руководителей тоже многое объясняют…

– Масштабы поднятой целины требовали больше опытных руководителей. И таких – но городских! – призывали на село. Как-то послали меня в командировку – написать о подобном новоиспеченном председателе: на барнаульском заводе он возглавлял конструкторское бюро, потом его направили в отстающий колхоз. Сначала он мямлил что-то официальное, но все-таки его прорвало. «Да никудышный я председатель, – со вздохом сказал он. – Сельского хозяйства не знаю, с мужиками хитрить не умею. Все делаю по правилам, по закону, а тут так нельзя. И колхоз мне не по силам поднять. Вам надо поехать в колхоз, где председателем баба с четырехклассным образованием, но какая хозяйка! Дело знает и умеет начальство вокруг пальца обвести.

Вот возьмем, к примеру, МТС – разор для любого хозяйства. Получают они с хозяйства за количество распаханных гектаров. Ну и гоняют тракторы на больших скоростях, и качество пахоты соответственное, и урожай тоже. Так что эта председательша удумала... Тянет до последнего: у нас, мол, еще рано пахать. А сама втихаря весь свой конный парк отправляет пахать – как следует. Ну, немножко и для МТС оставит. Урожаи-то у нее повыше всех будут!

Или вот возьмите займы. Непосильные нормы дают. Она же приедет в райком и начнет причитать, что по неграмотности не может нормы выполнить, что колхозники у нее бедноваты… И половину разнарядки скостит. И так во всем. Так колхозники за нее горой!»

– И вы, конечно же, не могли не познакомиться с председательшей?

– Конечно, я решила к ней заехать. Аккуратно побеленные дома села смотрели весело. Была там и мини-гостиница, в которой управлялась ладная пожилая хозяйка. Председательша – немолодая, усталая женщина с властным лицом – рассказывала о колхозе толково и увлеченно. О своих хитростях – ни слова. Оказалось, у нее трое детей. Дома управляется бабушка, иногда мать днями домашних видит только спящими. Муж при ней шофером.

Всю ночь я ворочалась на гостиничной койке, размышляя: кому это на пользу, когда люди хитрят, чтобы нормально работать? И если ясно даже мне, что от МТС вред колхозам, то почему не примут меры? И с чем я приеду в редакцию? Об этой председательше писать – значит навлекать на нее неприятности. Решила: напишу о бывшем инженере. Расскажу, чего он добился, какие у него трудности и где-то мельком – как он нужен на своем заводе. В меня постепенно вживалось сознание, понимание – что можно напечатать, а что не пройдет.

– Знаю, что не только о лицах начальственных вы писали…

– Помню, послали меня как-то в колхоз писать о передовой доярке. Разговорила я эту усталую, худую женщину сразу. И она рассказывала и рассказывала мне про свою жизнь. Как встает в три утра, как идет на ферму за 4 километра. Дойка в их колхозе была ручная, как и во многих алтайских колхозах в то время. И она показала мне свои руки. Заскорузлые, в непроходящих трещинах… И еще она рассказала, что одна растит двоих сыновей, старший ей уже помогает. И что начальство невнимательно к их заботам. И что в жизни она ничего не видела, кроме коровника...

До райцентра от этого колхоза было километров двадцать, и мне дали лошадь с 14-летним возницей, который и был старшим сыном доярки. Я уютно закуталась в полушубок, и мы поехали. Лошадка, запряженная в телегу, бежала ровно, возница ее не погонял. Мы с ним болтали. Он дополнил горестный рассказ матери. Отец их умер по пьянке, а он уже который год помогает матери. Хлопот много: запасти кормов для скотины да и себя не забыть. Собственную корову он сам доит – у матери так болят руки, что иногда она просто воет… Лошадка наша трусила, а кругом была степь с редкими перелесками. И вдруг животина рванула так, что я чуть не вылетела из телеги, и – понесла. «Что это она?» – спросила я мальчика. «А вот послушайте!» – ответил он. Я прислушалась, и сквозь грохот телеги мне послышался отдаленный вой. «Волки, – сказал возница. – Нам надо от них уйти! Ну уж она постарается», – кивнул он на лошадь.

И было все это так нереально – степь, мой маленький возница, волки, что я даже не испугалась. Только мне было совестно: обеспокоила стольких людей, оторвала от работы, а что я напишу? Про руки женщины и ее ночной вой? Впереди показались огоньки. «Считай, приехали», – облегченно сказал парнишка…

Вот все это – бескрайние алтайские степи, трудолюбивый и доброжелательный народ, его тягости и невзгоды – входило мне в душу. И я полюбила Алтай на всю жизнь.

Фото Василия ДРОЗДОВА и с сайта, посвященного жизни и творчеству Г. Горышина.

Фоторепортаж
Блоги