ДОРОГА К САМОМУ СЕБЕ

На сцене краевого театра драмы поставили спектакль по произведению В.М.Шукшина. Своими размышлениями о масштабе личности нашего выдающегося земляка, его творчестве и современной драматургии с корреспондентом «АП» поделился режиссер Сергей Болдырев.

- Сколько бы я ни перечитывала «До третьих петухов», каждый раз открываю для себя что-то новое. Очень непростое произведение, согласитесь. Трудно было решиться на такую постановку?

- Сначала мне предложили поставить Шукшина, но другую пьесу. Я же захотел «До третьих петухов», и театр на это согласился. Никогда не ставил Шукшина…

- …и не играли, будучи артистом?

- Нет, не случилось. Хотя я обязан Шукшину. Учась в ЛГИТМиКе (Ленинградский государственный институт искусства, театра, музыки и кинематографии, ныне СПбГАТИ. – Прим. авт.), на товстоноговском экзамене – а было это в год ухода Шукшина, и многие студенты взяли его рассказы - я играл «Танцующего Шиву». И после этого со мной репетировал Товстоногов! Я благодарен Василию Макаровичу: через его произведение судьба меня свела с Мастером. Я все время думал о Шукшине, но так сложилась жизнь, что за 24 года служения режиссером это первая встреча с ним.

А насчет трудно или нетрудно… Почему я предложил поставить «До третьих петухов»? Потому что тема - внутри меня, она как раз соединяется с дорогой, его и моей. В чем, мне кажется, гений Шукшина в этой истории? Эта дорога не к смерти, она – туда и обратно. Время разбрасывать камни, время собирать их. Эта дорога – к самому себе…

Любая сказка есть притча. А притча в себе не несет чистоты жанра, она - некий объем от трагедии до фарса, от гротеска до драмы. Это вообще путешествие духа человеческого.

Баба Яга, Змей Горыныч – они внутри нас. Мы сначала как бы встречаемся со всем уродством, что в нас есть. Ведь сначала нужно очиститься, дальше пойти, а потом вернуться и возродиться в чем-то ином -как путь инициации пройти. Это, конечно, и покаяние тоже… Вспомните, сколько унижений Шукшин перенес. А как хотел «Стеньку Разина» поставить! Почему у меня в финале пьесы появляется шапка и звучат слова «будет другая история»? Ну, кто-нибудь, возьмите шапку, примерьте! Не в бунтарстве дело – уже пора душам нашим просыпаться, иначе нам конец…

Почему мне хотелось гипертрофировать все? Сама сказка этого требует, она позволяет все возвести в степень. Ну надо уже выбросить из себя скверну, которая забивает источники! А мы терпим: ну ладно, пусть забивает, а то ведь больно же будет очищаться… Любовь уходит с земли, добро уходит. Все перевернулось в жизни, все «с точностью до наоборот».

«Что есть жанр? – говорил Товстоногов. – Угол зрения!» Тема-то у человека одна, как у Тарковского: семь фильмов, а тема одна. Может быть, раньше я не рискнул бы пойти на это. Но предложили сейчас ставить Шукшина, и сделать выбор для меня было нетрудно.

- Сергей Григорьевич, сложно ставить произведение Шукшина на его родине, в театре его имени?

- Отвечу иносказательно. Когда я пришел в охлопковский театр (Иркутский областной драматический театр им. Н.П. Охлопкова. – Прим. авт.), там что ни актриса – ее любил «этот», что ни актер – друг «того». Благо, я не был знаком ни с одним, ни с другим. Мне легче, им сложнее. Потому что я свободен, на меня ничто не давит.

И, конечно, здесь – вот они, Сростки, и вот он – театр имени Шукшина.

- А еще потом публика будет делать выводы: наш это Шукшин или не наш. Забывая о том, что он уже – гражданин мира.

- Тут приватизировать-то не надо: они все во снах наших и фантазиях равноудалены от нас – Чехов, Достоевский, Шукшин, Вампилов. С ними нельзя так: «Ну, брат Шукшин, подвинься!» или «Ах, Василий Макарович!»

Но они все равно мои современники - и Шукшин, и Чехов, и Пушкин, и Лермонтов. За всю мою не очень короткую режиссерскую жизнь я с ними со всеми разговаривал.

- Иногда как что-то инородное воспринимаешь новшества, а я ждала появления Шукшина на экране…

- Я знал, что это будет естественно, не мог сделать иначе. Шукшин - не памятник, он живой. Я до слез Василию Макаровичу благодарен. Не претендую на шедевральность, но хочу, чтобы наша история стала живой, как сам Василий Макарович.

Многие директора театров, узнав, что я еду в Барнаул, начали мне звонить: «Может, у нас Шукшина поставишь?» Кто-то меня спросил: «А не мода ли это?» Может, для кого-то и мода, но она не возникает на пустом месте. Появляется одна волна - Чехов, другая – Вампилов, третья - Шукшин. Их все больше и больше с каждым годом. Дождались!

- Первоначально произведение называлось «Ванька, смотри!»…

- Мы с артистами все время говорим, говорим. И буквально вчера я на это обратил их внимание: смотрите, сначала и у Вампилова пьеса называлась «Валентина».

«Дядя Ваня» - ведь на самом деле не дядя Ваня, и «Вишнёвый сад», если грамотно – вИшневый сад. Почему ОНИ гениальные ребята? Потому что ощущают это: мы не пожарные, мы – звонари! Название «Смотри, Ванька!» из разряда «пожарных», а «До третьих петухов» - это те самые «звонари».

- В Оренбурге ставили эту пьесу, и лейтмотивом рецензий проходила мысль: четвертых петухов не будет.

- Логично. Четвертый инфаркт - редчайший случай.

- В пьесе Иван-дурак трижды пляшет. Шукшиноведы проводят параллель между этими плясками и тремя отречениями Петра от Христа.

- Василий Макарович же православный, а как иначе... Они с боженькой подарок сделали именно тогда, когда надо, – и всем, и мне лично.

- Творение Шукшина по-прежнему актуально.

- И более остро ощущается сегодня, чем тогда. Вот каков его гений! Мы пытаемся в постановке использовать конъюнктуру времени, но вы почитайте, вслушайтесь! Я всегда говорю: «Хоть на какую божничку их садить, не умертвить их, не умертвить!» Ну – живые они, хоть какие им памятники воздвигайте, хоть что на их именах делайте! Они вот так вот на нас лишь оттуда глянут…

- Как Шукшин с его усмешкой…

- Да!

- А вы знаете, что у нас в крае есть село Косиха, где родился Рождественский?

- Не знал, что Рождественский на Алтае родился. Я безумно благодарен ему: когда поступал в ЛГИТМиК, читал его стихи. И еще я ему благодарен за Высоцкого.

- Он ведь издал «Нерв»!

- Высоцкий говорил: «Ну я же поэт!» А все ему: ну какой ты, Володя, поэт? Рождественский единственный понимал, что Высоцкий - поэт. И говорил об этом. Потому я его обожаю!

Мне вообще по жизни везет. Я не должен был ставить «Черемуху» Виктора Астафьева, за нее взялся главный режиссер в Минусинском театре, потом испугался. Мне позвонил Петр Аникин (тогда он работал в Минусинске, сейчас директор Красноярского драматического театра имени Пушкина): «Сережа, может, ты возьмешься за Астафьева?» Я – за Астафьева?!..

И встреча с ним, и наши разговоры… Знаете, всегда же возле ЭТИХ РЕБЯТ крутится вагон и маленькая тележка…

- …тех, кто потом на каждом углу похваляется: «Да я с Астафьевым!..»

- Их вагона полтора приехало на премьеру «Черемухи». Виктора Петровича долго-долго никто на театре не являл. (Он потом мне сказал: «Сережка, я тебе так благодарен: ты вернул меня в театр!») И он очень волновался перед премьерой. А в Минусинске театр на одной площади с церковью стоит: «Сережка, пойдем свечку поставим!» Я говорю: «Виктор Петрович, да все будет нормально, что вы!» Он: «Ну пойдем, мы же люди православные!» А как раз Троица была. Пошли, постояли там… Выходим, говорю: «Виктор Петрович, все будет, как дОлжно». Потом после премьеры подходили… разные, с советами-разговорами, я им: «Я Виктора Петровича знаю, вас нет, оставьте нас вдвоем». И когда он меня попросил привезти спектакль в Красноярск, я сказал: «Только при условии – будете вы и жена, и все, кто вас любит».

И у меня в массовке в Красноярске попросился играть дядя Леша Петренко! Они в это время закончили от московского телевидения делать с Астафьевым передачу. Алексей Васильевич мне рассказывал: уже практически на трапе самолета они узнали о спектакле и перенесли возвращение в столицу. Я прихожу в театр, мне говорят: «Вас Петренко ждет». Знакомят: «Это Сергей Григорьевич Болдырев, режиссер спектакля». Он: «Я – Алексей Петренко». Я ему: «Дядя Леша, вы меня не знаете, я вас полюбил, когда еще в Ленинграде учился». Он говорит: «Можно я в массовке поиграю?» Отвечаю: «Лановому бы не разрешил, а вам… Вы – гений! Но – через репетицию». Он говорит: «Конечно!»

И мы репетировали, а потом был спектакль. Собрался весь театральный Красноярск, перед началом меня попросили выступить. Я говорю: «Мы привезли вам спектакль по пьесе живого классика. Ну, чтоб вы поняли, и что за автор, и что за театр приехал – у нас в массовке работать будет гениальный артист Алексей Петренко!» (А я к тому времени уже ставил в Красноярске пару спектаклей, и все подумали, мол, Болдырев снова чудит.) Дядя Леша попросил поставить себе стульчик, между массовочными сценами смотрел спектакль. (Вторую из двух пьес Астафьева, «Прости меня», Болдырев тоже поставил. Она была представлена сразу на двух театральных фестивалях: «Кузбасс театральный» и «Сибирский транзит». - Прим.авт.).

Почему я не хочу уходить, идя по этой дороге туда и обратно? Потому что пока идешь, господь такие подарки делает, такие встречи, такое счастье!..

И сейчас дорогая для меня встреча состоялась. Даже, честно говоря, не волнует, что скажут – «наш или не наш Шукшин»… Как у Цветаевой – «мой Пушкин», так это – мой Шукшин.

- Стенька Разин так и остался мечтой Шукшина…

- Кто-то должен реализовать его мечту, если не в кино, то в театре.

Я не знаю, почему Господь ему не дал. Предполагаю, что Шукшин нужен Ему стал очень сильно. Там, значит, похолодало. Они же всё согревают, и Он через НИХ дает нам. Знаете, как Байкал взял Вампилова… А в легких его воды ведь не было.

Я всегда говорю: Россия – это не страна, это территория, на которой из поколения в поколение, проходя через многочисленные страдания, происходит высвобождение духа, культурного слоя, который как озоновый слой закрывает весь земной шар и питает всех. И в этом миссия! Матерь Божья у Бога за Россию просила… Это больше, чем некая страна.

Мы сейчас подменяем понятия модными словами, а раньше говорили о масштабе «личности». Личности! Покажите мне, где Шукшин хоть на секунду, на долю секунды врет! Нигде не найдешь! Вот читаешь его рассказы, и…

- … ни убавить ни прибавить?

- А как?! Если ОНИ ни убавили ни прибавили. Я порой говорю: не надо меня улучшать, сделайте ровно на сколько я прошу – и будет все как надо. Вы просто вслушайтесь в НИХ, в НИХ все есть. Мы же сегодня черт знает чем занимаемся. Берем этих ребят и на них (отбивает чечетку руками на столе – тра-та-та): видите, как мы можем!

- Именно – как «МЫ можем»!

- Вы фокусы можете показывать, а попробуйте сыграть так, как они написали… Да что я говорю! Шукшин – гений. И было слово, и это слово был – Шукшин. Почему он сегодня опять звучит? Потому что критический момент наступил, надо успеть до ТРУБНОГО петушиного гласа, до третьих петухов. Ребята, мы внутри апокалипсиса духовного!

*   *   *

- А кто из современных драматургов вам близок и интересен?

- Так называемая новая драма? Если из свердловских брать – конечно, Олег Богаев. Он – из руccкой литературы, другие… не очень. Ивана Вырыпаева я знаю по Иркутску. Мне его «Валентинов день» симпатичен. Может, я стар уже, не современен, но если новая драма – это и маты тоже… Вот Михаил Варфоломеев писал с большей фантасмагорией и без единого мата! Я, знаете, джазменов великих спрашивал об авангарде. Они мне: «Сережа, прежде чем играть авангардный джаз, надо научиться божественно играть горячий джаз, умный джаз!» Прежде чем быть так называемой новой драмой, перелопатьте всю старую! Если есть новая драма, ну почему не появляются Вампилов, Володин, Шукшин? Ведь должна возникнуть некая критическая масса, которая выбрасывает лидера. Как в свое время «выбросило» Вампилова, и дальше началась поствампиловская драма, потом появилась гениальная Петрушевская.

- Розов и Арбузов, Вампилов, Петрушевская, «а дальше – тишина»?

- Многоточие. Я говорю: пусть будет и новая драма тоже. Но пока я выделяю Богаева. Он оттуда, из Достоевского, Гоголя…

- …из гоголевской шинели?

- Из его шинели. А другие ребята, мне кажется, не из этой шинели.

- Я думала, что у меня одной такое впечатление: все это новое – по большей части изобретение велосипедов.

- Это то, что мы давно уже прошли! Я говорю, давайте лучше ЭТИХ ребят отработаем на всю катушку – глядишь, что-то через них и появится…

Встречались в прессе высказывания об элитарности, авангардизме-модернизме постановок Болдырева. Что ж, если явленное барнаульскому зрителю в последней декаде ноября – авангард, то это тот самый «авангардный джаз», к которому приходят через божественное постижение джазовых стандартов. А зрителю остается вслушиваться, задумываться и читать. Причем читать не только предисловия.

На репетиции Болдырев сказал артистам: «Если честно пройдем путь от начала до конца – зритель выйдет в снежный город». Так и случилось: зима началась в день премьеры.