Поэт живёт, пока стихи его читают

19 августа 1994 года не стало поэта Роберта Рождественского. За эти 19 лет изменилась страна, сменились поколения, вывернулась наизнанку литература. Но его стихи – от ранних, яростных и нежных до пророческих последних – звучат так, будто написаны сегодня. С огромной благодарностью всему Алтаю за память и неравнодушие – стихи Роберта Рождественского.
Алла Киреева,
Екатерина Рождественская,
Ксения Рождественская.

ДНИ РОЖДЕНИЯ

Луна,
сквозь тучи прорастая,
глаза зеленые скосила…

Родился я в селе Косиха.
Дождливым летом.
На Алтае.
А за селом
синело поле
и пахло
ливнем переспелым…

Нет!
Я родился много позже.
Потом.
В июне.
В сорок первом.
И жесткий голос
Левитана
был колыбельною моею.
Меня
война в себя впитала.
Я – сын ее.
Я полон ею…
Кричали о победе
трубы.
Над площадью
салют светился…
Мне повезло.
Я встретил
друга.
И с ним как будто вновь
родился…

Жил –
не богатый и не бедный.
Острил.
Под простачка
рядился.
Наедине с бумагой –
белой,
как изморозь, –
я вновь родился!..
Дрожал от странного озноба.
Протестовал.
Себя стыдился.
Сказал: «Люблю…» –
родился снова.
Услышал: «Нет!» –
и вновь
родился…
Шел век –
ожесточенно-труден, –
для сладких песен
не годился.
Я только на секунду
струсил.
И превозмог.
И вновь
родился.
О, дни рождений!
Дни рождений!
Дни грусти
и освобождений.
Дни праздников,
пора зачатья –
без вас я –
будто дом
без счастья.
Пока мои глаза открыты,
я дни рождения
встречаю.
И торжествую
в первом
крике!
И все идет опять
сначала.

* * *

Приходит врач, на воробья
похожий,
и прыгает смешно перед
постелью.
И клювиком выстукивает
грудь.
И маленькими крылышками
машет.
– Ну, как дела? –
чирикает привычно. –
Есть жалобы?.. –
Я отвечаю:
– Есть.
Есть жалобы.
Есть очень много жалоб...
Вот, – говорю, –
не прыгал с парашютом...
Вот, – говорю, –
на лошади не ездил...
По проволоке в цирке не ходил...

Он морщится:
– Да бросьте вы!
Не надо!
Ведь я серьезно...

– Я серьезно тоже.
Послушайте, великолепный
доктор:
когда-то в Омске
у большой реки
мальчишка жил,
затравленный войною...
Он так мечтал о небе –
синем-синем!
О невозможно белом
парашюте,
качающемся
в теплой тишине...
Еще мечтал он
о ночных погонях!
О странном,
древнем ощущенье скачки,
когда подпрыгивает сердце
к горлу
и ноги прирастают к
стременам!..
Он цирк любил.
И в нем –
не акробатов,
не клоунов,
не львов, больших и грустных,
а девочку,
шагающую мягко
по воздуху,
спресованному в нить.
О, как он после представлений
клялся:
«Я научусь!
И я пойду за нею!..»
Вы скажете:
– Но это все наивно... –
Да-да, конечно.
Это все наивно.
Мы –
взрослые –
мечтаем по-другому
и о другом...
Мечта приходит к нам
еще неосязаемой,
неясной,
невидимой,
неназванной, как правнук.
И остается в нас до
исполненья.
Или до смерти.
Это все равно.
Мы без мечты немыслимы.
Бессильны.
Но если исполняется она,
за ней – как ослепление –
другая!..
Исполнилось лишь самое
начало.
Любовь исполнилась
и крик ребенка.
Исполнились друзья,
дороги,
дали.
Не все дороги
и не все друзья, –
я это понимаю!..

Только где-то
живут мечты –
наивные, смешные, –
с которых мы и начали
мечтать.
Они нам в спины смотрят долго-долго –
вдруг обернемся
и «спасибо!» скажем.
Рукой взмахнем:
– Счастливо!..
Оставайтесь...
Простите за измену.
Мы спешим... –
Но, может, это даже не
измена?!

...А доктор
собирает чемоданчик.
Молчит и улыбается
по-птичьи.
Уходит.
И уже у самой двери
он тихо говорит:
– А я мечтал...
давно когда-то...
вырастить
овчарку...
А после
подарить погранзаставе...
И не успел... –
Действительно, смешно.

* * *
Алене

Знаешь,
я хочу, чтоб каждое слово
этого утреннего
стихотворенья
вдруг потянулось к рукам
твоим,
словнo
соскучившаяся ветка сирени.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая строчка,
неожиданно вырвавшись
из размера
и всю строфу
разрывая в клочья,
отозваться в сердце твоем
сумела.
Знаешь,
я хочу, чтоб каждая буква
глядела бы на тебя влюбленно.
И была бы заполнена солнцем,
будто
капля росы на ладони клена.
Знаешь,
я хочу, чтоб февральская вьюга
покорно у ног твоих
распласталась.

И хочу,
чтобы мы любили друг друга
столько,
сколько нам жить осталось.

КСЕНИИ

Вырастешь, Ксения,
строки эти прочти...

Водосточные трубы
уже устали трубить!
Целый час ты живешь на земле.
Прими ее.
И прости,
что земля еще не такая,
какою ей надо
быть...
На земле умирают и плачут.
По земле ручьи бегут нараспев.
Задыхаются пальмы.
Чавкает тундровый мох...
Я хотел ее сделать
самой праздничной!
И не успел.
Я хотел ее сделать
самой улыбчивой!
И не смог.
Я над нею трясся.
Я ее так просил!
Я земле открывался.
Понял ее язык...
Ты прости отца.
У него не хватило сил
накормить голодных,
оживить убитых,
обуть босых.
Мы –
всегда продолженье.
И я
не начал с нуля.
Мы –
всегда продолженье!
Распахнута настежь дверь.
Будет самой счастливой
твоя и моя земля.
В это верит отец!
И ты –
непременно –
верь!

Ты пока что не знаешь,
как пронзителен шар земной.
Что такое «светло» –
не знаешь.
Что такое «темно».
Что такое «весна».
(Хотя родилась ты –
весной.)
Что такое «снег».
(Хотя снега
полным-полно.)
Целый час
ты живешь на планете...
Привыкай дышать.
Продолжай сопеть.
Начинай басить
с номерком на руке...

Даже имя свое
еще не можешь ты удержать
в малюсеньком,
почти невзаправдашнем
кулачке.

* * *

Надоело: «Долой!..»
Надоело: «Ура!..»
Дождь идет, как вчера.
И как позавчера.
Я поверил,
что эта дождливая слизь
нам дана в наказанье, что
мы родились...
Но однажды –
пришельцем из сказочных
книг –
яркий солнечный луч на
мгновенье возник!
Он пронзил эту морось
блестящей иглой...

Тонкий солнечный луч.
Без «ура» и «долой».