Фронтовой блокнот с набросками пронес через все войну художник из Ребрихи Георгий Селянин

Художник из Ребрихи Георгий Селянин и революция – одногодки. Ветеран родился в ноябре 1917 года. В его век вошли война, споры со смертью, счастливая семейная жизнь, выставки с вернисажами и, пожалуй, главная ценность – фронтовой блокнот с набросками. Он пронес его за пазухой солдатской шинели по всем фронтам и сейчас мечтает опубликовать наброски, сделанные более 70 лет назад на привалах.

Замороженный вернисаж

Сын ветерана Владимир Георгиевич буквально заставляет отца надеть парадный пиджак с боевыми орденами и медалями. «Не любит папа вспоминать войну», – заметил Селянин-младший.

Владимир рассказывает такое, во что не сразу поверишь. Его 99-летний отец, старейший художник края, ездит на пленэры. И когда рисует, не замечает ничего вокруг, стоит у мольберта под палящим солнцем по три часа.

Но зима не лето, на пленэры особо не поездишь. В морозы вспоминается ветерану совсем другой январь, в 20-х годах прошлого века. После того как сгинул в Гражданскую войну отец мальчонки, мама Мария Андреевна вышла замуж за Николая Нагих. Отчим, человек душевный, любил пасынка и с удивлением наблюдал, как тот рисует на замерзшем окне коней, сначала неуклюже, потом все лучше и лучше. Стекло и узорную изморозь ребенок использовал вместо бумаги. Все окна их избы были изрисованы, и прохожие всегда останавливались, наслаждаясь импровизированным вернисажем. Видимо, это и была самая первая выставка художника.

– Жили бедно, ни карандашей, ни красок у нас не было. Одежды с обувью тоже, – тяжко вздыхает Георгий Георгиевич. – У меня и сейчас пятки загораются, когда вспоминаю, как босиком по снегу бежал 4 километра с улицы Демьяна Бедного в центр Ребрихи в школу. Часто опаздывал, стал отставать, а в 8 классе и вовсе остался на второй год. Осерчал, ушел из школы и устроился в типографию.

От Маньчжурии до Австрии

В 1939 году Георгий ушел в армию. Служил на Дальнем Востоке, на границе с суровой Маньчжурией, в артиллерии. С началом войны у военнослужащих части, которая пока не находилась на передовой, забрали для фронта тулупы и валенки. В худых, продуваемых шинельках и на постах стояли, и в дозоры ходили. Селянин заболел тяжелой формой пневмонии. Врач только руками развел: такое воспаление легких лечится только антибиотиком. Пенициллин в 1942 году в СССР уже был, но поступал он лишь в санчасти ударных фронтовых соединений. Известно, что даже в воюющем Сталинграде микробиологи умудрились наладить выпуск нового спасительного препарата. На Дальнем Востоке его пока не было, и многие сослуживцы Георгия без лекарства умерли. Он и сам две недели висел на волоске, выплывая иногда из беспамятства. «Помню, открыл глаза – сестра надо мной сидит, смотрит, живой ли. Я хочу ей сказать, что выживу, и понимаю, что говорить не могу… Пока болел, еду организм не принимал. Исхудал так, что, когда первый раз дошел до столовой, сесть не мог – мышц совсем не осталось. Так и ел стоя».

В 1943 году, когда уже Сталинград отбили, часть, в которой служил Георгий, отправили под Москву. Там после переформирования она вошла в дивизию прорыва, оснащенную самым современным в то время артвооружением. У соединения, как видно из названия, была особая миссия – пробивать оборону противника, чтобы проложить путь пехоте и танкам. Вычислитель Селянин должен был ориентировать орудия по геодезическим точкам, отмеченным на карте. Для тех, кто уходил в «поле», правило было одно – работать бегом, согнувшись в три погибели. Пули свистели над головами в самом буквальном смысле. Но обошлось – не задело ни разу нашего земляка.

Под Смоленском у 27-летнего сержанта впервые в жизни сердце прихватило. Сожженные дотла села, и в какое ни зайди – трупы повешенных и сожженных местных жителей. Поля, усеянные мертвыми телами и наших бойцов, и фашистов. «Думаю, и сейчас никто не знает точного количества без вести пропавших, хотя поисковики и работают», – вставляет горькую ремарку ветеран.

В Белоруссии в 1944-м, потеряв многих своих товарищей, он уже думал, что дойдет до скорой победы не только живым, но даже нераненым. И вскоре едва не погиб. Часть передислоцировали, и на новом месте их группа должна была укрепить и оборудовать под штаб старую, заброшенную землянку. Работали впятером, когда рухнул свод. Кого насмерть убило, кому спину переломило, как спичку. У Георгия – только контузия. Первое, что он увидел, когда очнулся, – его откопали и кричат сверху: «Ты живой?» Это было еще одно назначенное смертью свидание, на которое она не пришла.

Лица на бумаге

К рассказу о самом бесценном своем сокровище – сбереженном фронтовом блокноте художник подбирается, словно проматывая фронтовую кинопленку:

– Самое страшное было в конце войны, когда мы уже шли по Европе. Молдавия, Румыния, Словения, Венгрия… Немцы дрались так, что каждый дом буквально выдирать у них приходилось. В Будапеште мы застряли до февраля 1945 года, а там уже и до Австрии рукой подать. Не знаю, что меня спасло, может, блокнот мой. Когда товарищи мои в передышках между боями отдыхали, спали, я рисовал. Уже и имен многих не помню, а портреты – вот они…

Весной 1946 года он ехал домой, на Алтай, и думал о том, как соскучился по мирной жизни. Окончив в Барнауле бухгалтерские курсы, несколько лет жизни фронтовик скоротал, сводя дебет с кредитом. Но… не выдержал, мятежная творческая натура заставила его поступить в Алма-Атинское художественное училище. Позже пробовал пробиться в Московскую академию художеств – не вышло. В Алма-Ате его жизнь словно раздвоилась. Дома он творил то, чего душа желала, а на работе, в мастерских, рисовал строго регламентированные и согласованные с ЦК Компартии Казахстана портреты вождей, от Ленина до Кунаева. Правда, не с натуры, а с фотографий, опять же утвержденных наверху.

Со временем обзавелся семьей, с женой и единомышленницей Татьяной Ефимовной много путешествовал по Средней Азии. Ею дышат авторские работы алма-атинского цикла. Она – в скуластых, смуглых лицах на портретах художника, стоя у которых до рези в глазах осязаешь обжигающе горячий ветер с песком. А рядом – негромкая красота милых алтайских раздолий. С 2002 года, когда семья художника вернулась в родную Ребриху, таких работ накопилось немало в коллекции художника.

Бесспорно, самый ценный раритет – это затертый фронтовой блокнотик с листами, тронутыми пороховой гарью. От «АП» передаю не просьбу даже – надежду на то, что среди читателей найдутся те, кто может помочь художнику с публикацией его уникального фронтового блокнота с зарисовками… Словом, обращайтесь в редакцию, контактами поделимся.