Зачем выходят на сцену…

Выдающийся балетмейстер Владимир Васильев впервые посетил наш край. По приглашению губернатора он принял участие в презентации Государственного ансамбля песни и танца Алтая. Корреспонденту «АП» посчастливилось присутствовать на встрече гостя с артистами ансамбля и хореографами.

Встретили Владимира Васильева аплодисментами. И за чашкой чая в непринужденной обстановке гость отвечал на вопросы и спрашивал сам.

- Владимир Викторович, каково первое впечатление о нашем крае?

- Я впервые на Алтае. Журналисты меня спросили: долго вас пришлось уговаривать? Что ж тут уговаривать – любой человек, который никогда не был на Алтае, с удовольствием сюда приедет. Я его только в кино видел и слышал рассказы об этом удивительном крае, а вы здесь живете. Так мы с вами устроены. Когда другие говорят: «Как красиво! Какое солнце…», не замечаем, потому что видим это каждый день.

И у меня так было. В Москве, когда шел в хореографическое училище, глядя на Большой театр, думал: «Господи, какая красота! Неужели я когда-нибудь переступлю порог этого храма?» Теперь думаю: «Боже мой, неужели здесь прошла вся моя жизнь?» Он так и остался для меня самым-самым любимым. Я это говорю почему? Вы сейчас только начинаете свою жизнь, и я очень хочу, чтобы место, где вы будете работать, стало намоленным. Чтобы ваши детишки, внуки думали: «Неужели я тоже когда-то буду здесь танцевать?»

К нам, когда я учился в хореографическом училище, приходили на уроки артисты Большого театра. Лепешинская, Уланова… Мы их ждали: «Вот сейчас придет и что-то такое нам скажет!..» Смотрю на вас и думаю: наверное, от меня тоже ждут чего-то такого, после чего сразу все будет получаться… Вообще-то я приехал сюда не рассказывать, а посмотреть и послушать (смеется).

- Вы нас сильно строго не судите…

- Нет, я буду вас судить очень строго, очень! Если вы получили статус государственного ансамбля, вас нельзя не судить строго. Это накладывает такую печать… Здесь должно быть самое-самое-самое лучшее!

- Если бы судьба не свела вас с танцем, чем бы вы могли еще заниматься?

- Сейчас я абсолютно убежден: если б не было танца – занимался бы живописью, не было б живописи – писал бы стихи. Не занимался бы поэзией – взялся бы за прозу. И кино еще! Обязательно занимался бы творчеством…

Очень уважаю больших артистов, которые себя целиком и полностью посвящают одному делу, но сам бы так никогда не смог. Я всегда занимался всем, потому что мне это интересно. Сейчас самая главная моя забота – сделать многосерийный фильм. Я хочу в нем рассказать о самых разных людях, которые прошли через мою жизнь – художники, композиторы, дирижеры, артисты… Каждый из них что-то такое оставил на каком-то этапе моей жизни.

Когда мы подсчитали, какое количество у меня хроники для фильма, оказалось, дней двадцать без перерыва можно просматривать. И я еще мучаюсь: так много еще не сделал… Мне кажется, любой художник, который подходит к концу своей жизни, думает так же – а у него ведь сотни, тысячи работ! Мы считаем, что можем сделать значительно больше того, что делаем. И это, полагаю, основа для любого и для вас в том числе. Это то, что движет нас, заставляет в следующей работе создавать что-то новое, что-то хорошее.

Не открывать новое для всех, но для себя что-то такое добавлять. Эти красочки должны быть все время. Если что-то пожелать, чтобы вы (улыбается) пошли вслед за пожеланием, то только быть недовольным тем, что ты сделал сегодня, и думать о том, что завтра ты обязательно сделаешь то, что тебе хочется. А придет завтра - сделаете и опять скажете: не получилось, ладно, в следующий раз. Но зато это невероятный двигатель!

- Владимир Викторович, расскажите о своей педагогической работе.

- Я преподавал десять лет. Ученики мои и Катины (Екатерины Максимовой, супруги Васильева. – Прим. «АП») разбросаны по миру. Никогда не думал, что смогу учить других, потому что у меня нет терпения, необходимого для педагога. Например, класс давать я бы никогда не мог – изо дня в день одно и то же: «Подъем! Ну, куда… пятая позиция есть пятая… а рука… а голова!» Одно и то же, одним и тем же людям каждый день. На третий день я уже думаю: «Кошмар! Не буду я этим заниматься…» Что, в общем, неправильно.

В ГИТИСе я преподавал композицию, постановку. Но научить ставить-то нельзя. Вы можете научить тому, как именно вы ставите, но это будет повтор! У меня были совершенно поразительные ребята. Гали Абайдулов, Андрей Босов, Кирилл Шморгонер (к тому времени уже известный артист, преподававший в Пермском хореографическом училище, а с 1989-го - худрук балетной труппы Пермского театра. Ныне он - художественный руководитель Самарского академического театра оперы и балета. – Прим. «АП»), Наташа Рыженко, которая мне преподавала в свое время исторический танец! Я спрашиваю: «Наташа, а ты зачем пришла? Ты уже сделала столько постановок, была главным балетмейстером Одесского театра оперы и балета». – «Нет, я хочу!» Есть люди, которые постоянно хотят чего-то нового, хотят вбирать в себя и учиться.

Надо было как-то всю эту группу – они были странные, разные – объединить. Когда вы становитесь во главе какой-то труппы, приходится взаимодействовать с огромным числом людей, которые не всегда разделяют вашу точку зрения. И вот эти люди, у каждого из которых свой взгляд, если они делают одно дело – их спор, ненависть иногда и в то же время необыкновенная любовь друг к другу порождают чудеса. Я придумал такую штуку: «Ребята, вы будете делать курсовые работы сообща и сами их станете исполнять». Это произвело фурор – на наши экзамены приходили смотреть с других факультетов. В «Петя и Волк», например, Наташа Рыженко, заслуженная артистка, была уткой. И придумала, что она все время спектакля в… ластах! Партию Пети исполнял замечательный Андрюша Босов, Волка – Гали Абайдулов. Я сам получал удовольствие от них, они мне давали очень многое. Ну, конечно, за что-то и ругал. За повторы, например. Интересно, когда рождается что-то новое.

Эти десять лет для меня были очень хорошими, хотя и довольно трудными – я работал и в театре тоже. Еще и кафедрой заведовал. Кстати, никогда не хотел этим заниматься. Но Ростислав Владимирович Захаров перед смертью сказал: «Я очень хотел бы, чтобы на мое место пришел Васильев». Когда человек, с которым ты расходился во взглядах, говорит такое…

Всегда есть противопоставление молодежи и мастеров: проходит время, к мастерам мы привыкаем, нам кажется, что они одно и то же делают, надоело… И в свое время у нас было противостояние страшное: с одной стороны – «старики» Захаров, Сергеев…

- …Лавровский?

- Нет, он мало очень ставил – постановки можно перечислить на пальцах одной руки. Тогда не так ставили, как сейчас. Сейчас тебе дают деньги: за месяц сваргань что-нибудь. А раньше годами, годами мучились…

Так вот, я был антагонистом Захарова! Помню, когда разбирали работы, мы с ним спорили, вы не представляете себе, до хрипоты. Но он молодец – умный был, талантливейший режиссер. Лучшие его работы в Большом театре – «Кармен», «Руслан и Людмила» - никто за пятьдесят - шестьдесят лет лучше не сделал. Потому что Захаров потрясающе чувствовал эту органику, соединение словесное и образное.

Постепенно, уже после прихода Григоровича, характерные танцы исчезли из репертуара. Это я говорю сейчас уже о минусах. Но в то время мы, молодые, сначала были очень рады. Оказалось, что-то не то… Туда (показывает на сердце) не стало проникать. Все чаще сводилось к упражнениям – больше пируэтов, повыше прыжки… А сути, вот этой зацепки, которая туда бы проникала и ты входил бы в это действо, не стало…

- Первый балет, который вы поставили, - «Икар». Как это вышло?

- Сюжет дал мне Григорович, с которым мы потом разошлись. Работа «на заказ» в учебе очень важна. Хочешь не хочешь, вот тебе тема, чтобы через неделю пришел и выдал.

Я мечтал ставить еще со школы. Когда с Касьяном Ярославичем Голейзовским работали, он говорил: «Володечка, тебе надо ставить – у тебя есть этот дар». Но я тогда не мог – один балет, другой, третий… А тут говорю: «Юрий Николаевич, дайте поставить!» Он спрашивает: «А что ты хочешь?» – «Лебединое озеро». Григорович: «Хорошо, но только после меня» (все смеются). Прошло время: «Ну дайте что-нибудь, все равно что!» – «Хорошо, у нас в портфеле есть сейчас балет «Икар» Слонимского». (Я подозреваю, что Григоровичу не хотелось его ставить, и я его понял очень хорошо потом.)

Икар - потрясающая тема, решился. Когда поехал на встречу с композитором, случилась авария. Оправился от нее через несколько месяцев, начали работать. Те, кто видел спектакль, вспоминают: он был замечательный. Я не слишком верю. Не имелось в музыке темы любви! Лучшими в моей постановке были сцены ковки крыльев, бал у Архонта - там звучит восьмиголосная фуга. Ох, как я купался в ней - и этот голос, и этот!.. Но не хватало самого главного, и я придумал: Икар любит Эолу, дочь Архонта… Это был мой первый балет. Ну уж после него я остановиться не мог (смеется)…

Мне всегда было интересно работать с людьми, которые предлагали что-то. Не очень любил таких балетмейстеров, которые приходят и все знают с самого начала. Он тебе покажет - и ты делай. Каким образом они это заранее, умозрительно, знают? Ведь существо у каждого свое, и его надо выявить. Мы с вами – живой материал. Причем мы меняемся, эстетика наша меняется день ото дня. Мы через неделю не будем совершенно такими, какие сейчас.

Никогда не может театр быть музеем. Нельзя этого делать, нельзя! Желая оставить наследие прошлого, его необходимо все-таки «переваривать» сквозь призму настоящего. Поставили «Спящую красавицу» сейчас так, как это было раньше, – ну и чушь получилась! Танцовщики в громоздких костюмах вертеться не могут. Декорации в прошлом веке оставляли маленькое пространство на сцене, которое действительно Нижинский мог перелететь. А сейчас пространство широкое и танец стал шире – значит, надо каким-то образом воссоздать атмосферу прошлого, чтобы это получилось «как будто», оставляя хореографию Петипа. Но все-таки чтобы было интересно. Заставь меня пойти на «Спящую красавицу», я не выдержу! Если и танцевать будут идеально, даже тогда…

- Есть сегодня исполнители, которые интересны вам?

- Иван Васильев мне очень нравится, у него совершенно феноменальные физические данные. И он отличается от других тем, что не просто исполняет. Хотя у него есть погрешности: всегда видишь, как он готовит тот или иной трюк.

Очень много сейчас интересных танцовщиков, хороших балерин. В «Болеро» на Первом канале есть одна вещь совершенно потрясающая: все делается специально для проекта. Хореографы создали замечательные номера, в которых есть смысл, музыкальность, есть то, что тебя трогает.

- Раз уж мы затронули тему молодежи… Как вы восприняли уход Ивана Васильева и Натальи Осиповой из Большого театра?

- А никак не воспринял!.. Мы живем с вами в то время, когда все решают деньги. И если им предложили в десять раз больше, чем в Большом, то сколько бы раз они ни говорили «хотим расширения репертуара», не верьте. Какое расширение будет в Михайловском театре? Мне это напомнило отъезд Миши Барышникова, Наташи Макаровой: «Нам надоело, мы хотим свободы!» Они танцевали потом современные танцы – ну есть же люди, которые танцуют лучше, чем они. От них-то ждали другого, того, чего нет на Западе.

Васильев и Осипова действительно выдающиеся артисты. Но устраивать из-за ухода шумиху, мне кажется, глупо. Просто им это удобно, денег будет значительно больше.

Сейчас другое время, танцовщики стали больше танцевать. Это чревато, ребята, очень многим. Все-таки штучное наше дело-то! Тот же Нуриев «измотался» быстро: танцевал лет шесть хорошо, потом - бог знает как, ужасающе. Но – деньги, деньги, деньги!.. Не это главное, ребята! Потому что нет предела сумме, которая нас бы удовлетворила. Мы будем с вами получать миллион в день – этого будет мало, захочется два. Будем получать десять – нужен будет миллиард. Когда работа перестает тебя занимать целиком и полностью – самое страшное. Когда ты разбрасываешься на деньги. А деньги - они практически ничто, не спасут.

Например, когда я вижу очень часто даже любимых мной актеров и в одном сериале, и в другом, и в газете - что-то случается со мной. Они мне перестают быть интересны: все время повторяются – ты не можешь быть бесконечно разнообразен! Очень важно не потерять главное. Ну, уж коли мы с вами построили для себя именно эту линию своего творчества – надо бороться постоянно, и не с другими, а с собой.

- Владимир Викторович, насколько велик штат в Большом театре?

- Огромный. В балетной труппе сейчас 240 человек. Было и 260, 270, но раньше мы работали на двух сценах. Балласт-то все равно будет… Я уж не говорю, что единомышленников быть не может в такой труппе. Они взяли Холберга – хороший парень, но свои-то ребята без дела сидят! Это неправильная политика: деньги есть, пусть Доминго или Кареррас приедет и споет. Миллион за спектакль? Ну и что ж!

Воспитывайте своих! Это очень важно, тогда любой театр будет долго жить. Ваш коллектив долго проживет только в том случае, если при ансамбле будет школа. В противном случае отработаете свои пятнадцать - двадцать лет и закончится на этом. Большой театр жив только потому, что у него есть феноменальная классическая школа – действительно лучшая в мире.

- Расскажите о школе Большого театра в Бразилии.

- Она просто потрясающая. Нигде больше нет школы, которая могла бы себе позволить целиком ставить «Жизель» и «Дон Кихота»! Некоторые педагоги заняты в постановках – Дон Кихот, Санчо Панса, все остальные роли танцуют ученики восьмого, девятого классов (по нашей программе занимаются, есть и музыкальная грамота – они на национальных инструментах еще играют). Теперь из Бразилиа (столица государства – Прим. «АП») президент посылает за две тысячи километров в Жоинвиль делегации, когда хочет произвести на гостей впечатление.

- У нас в крае пока нет такой школы… и оперного театра.

- Будет оперный театр, когда будет школа! У нас в Бразилии тоже нет театра до сих пор, хотя губернатор клялся, что к первому выпуску появится. Но я верю: театр будет обязательно, потому что школа куда-то должна давать кадры.

Ансамбль, конечно, могут питать кружки самодеятельные. Но самодеятельность есть самодеятельность, другой уровень. Уже надо думать о том, что, коли есть этот профессиональный ансамбль, нужна школа – тогда будет свой почерк. И ваши постановки станут краше, когда в них дети будут задействованы.

Без школы нет будущего, она это будущее определяет.

- Когда вы танцевали с Екатериной Сергеевной, были ли у вас претензии друг к другу, она вам замечания делала?

- Делали друг другу замечания постоянно, в работе было безумно сложно. Дома мы никогда не занимались творчеством (смеется), дом есть дом. На сцене, конечно, мне с ней было всегда замечательно, а на репетициях – сложно, гораздо сложнее, чем с другими танцовщицами. У вас семейные пары есть? («Да!») Дай бог вам долгой жизни, такой же, как у нас была. Это, конечно, счастье. Но есть и сложности.

- Какой след в вашей судьбе оставил Бежар?

- Бежар для меня открыл очень много интересного. Это человек, который меня чуть-чуть раскрепостил. Когда он ставил «Петрушку», я сначала подумал: «Господи, такая русская тема, что он в ней понимает? Во второй позиции опять сейчас буду сидеть…» (все смеются).

Вдруг я увидел, что его видение настолько точно, настолько современно!.. И мне оно нравится больше, чем у Фокина. Сейчас я Фокина смотреть не могу, кроме его массовых сцен. А уж роль Петрушки!.. Я перевидал их столько, сам танцевал фокинскую (и говорили, неплохо танцевал)! Видел Петрушку и Нуриева, и Барышникова, и Панова – ни один из них на меня не произвел абсолютно никакого впечатления. Потому что решение было не очень интересное.

У Бежара Петрушка другой. Он - страдающий человек, в котором постоянно живет боль, ущемленность: его не понимают. И он не понимает, как его может обмануть любимая девушка. Это такие моменты, которые переходят уже в иное состояние. Это вам не детский сад, в котором все ясно, все просто: играй, как тебе сказали.

Когда мы стали «проходить» постановку, я почувствовал: не могу, после первого куска уже задыхаюсь, а мне надо выходить на монолог. Говорю: «Прости, Морис, я не могу…» Он: «А что ты волнуешься? Я сейчас сделаю. Ты когда придешь в себя, тогда и выйдешь». Он взял двух ребят: «Вы будете обезьяны, каждому – барабанчик, и – дробь!» Говорит мне: «Они будут тебе давать дробь, а ты в это время отдохнешь…» Я подумал: как спокойно человек выходит из сложного положения! Не точно следуя тому, что написано и ты должен, а вот – «можно сделать и так!».

И еще меня потрясло в балете «Наш Фауст» танго, которое Мефистофель танцует с Фаустом! По наглости, по нахальству никогда бы не пришло в голову никому из нас, что это можно сделать… Он делает, и оказывается, это работает на мысль! Бежар - первый, кто по-настоящему мне раскрыл глаза на то, что как угодно можно делать, какую угодно можно брать музыку – главное, чтоб в этом был смысл, логика. И тогда даже фантастическое, несовместимое становится вдруг удивительно совместимым и одно подчеркивает другое.

Бежар - потрясающий хореограф. Хотя его последние работы, откровенно скажу, мне просто не понравились. Но его «Весна священная»!.. До сих пор лучшего прочтения не знаю. А «Ромео и Юлия» Берлиоза! Там пулеметная очередь вдруг врывается – и к месту, и нормально.

Какое у вас музыкальное сопровождение? (Обращается к коллективу).

- Фонограмма, мы не можем позволить себе живую музыку.

- А не надо позволять!.. У вас есть оркестр народных инструментов – вот с ними можно иногда специальные программы делать. Это необыкновенно, интересно будет всей публике, и не только барнаульской.

- Как вы считаете, в балете развиваются сейчас крупные формы?

- Они не развиваются, но должны обязательно. Вообще, достоинство русского классического танца – крупные работы. Когда я стал директором Большого театра, моей мечтой было объединить усилия всех цехов для действительно огромных работ. И это то, что ни один коллектив за границей не может себе позволить. А мы могли в Большом театре сделать…

Сейчас современного танца полно, но нет того, что было всегда заложено в основе нашего искусства: понять, зачем ты выходишь на сцену, а не просто делать движения.

- Вы полагаете, на базе характерного танца большие формы делать можно?

- Конечно, можно. У нас есть Чехов! Сделайте его «Свадьбу»!..

- У нас планов много…

- Я планов наших люблю громадье! (Все смеются.)

- Хотелось бы еще театр…

- Когда вы заявите о себе и все будут думать «как гениально», тогда сам собой и этот вопрос решится.

У нас сейчас сделали Большой театр - город просто - а наполнить оказалось нечем. Когда я посмотрел по телевизору концерт, мне стыдно было, подумал: «Какое счастье, что я там не присутствовал!» Все шли как на праздник – в вечерних платьях по ковровой дорожке, а обратно - как с похорон…

Храм-то он храм, но его надо же наполнять… А когда требуют только денег, которые идут по карманам, – это страшно. Поэтому мы сейчас так и стали жить...