Нагрудный знак OST

Прасковья Кувшинова (Нежинцева) из Заринска носила его три года и до сих пор детально помнит события каждого из них.

В июне 1941 года Прасковья Нежинцева сдала экзамены за девятый класс и подумывала, чем ей заняться дальше. Радио у них в слободке Заолешенке (пригород курского города Суджи) не было, и известие о том, что фашисты напали на нашу страну,  в семью принес отец Матвей Емельянович. Вошел в дом и просто сказал: «Война пришла, немцы на нас напали. Как-то жить теперь будем?..»

Жить пришлось трудно. Уже вскоре фашисты были совсем неподалеку от Суджи и Прасковью вместе с другими девушками и молодыми женщинами стали посылать на оборонительные работы. Выкопанные ими рвы и окопы не остановили германскую армию, и уже осенью ее части вошли в Суджу.

В страхе и страдании

– 12 апреля 1942 года в нашу слободку пришла большая грузовая черная машина, – вспоминает Прасковья Матвеевна. – Два немца и полицай стали ходить по домам отбирать людей помоложе и покрепче, в основном молодых девушек и юношей. Забрали и меня… Повезли на станцию, там затолкали, как скот, в товарные вагоны эшелона, который они в Германию к отправке готовили.

Полный вагон нас был. Женщины, девушки, мужчины, мальчишки – все вместе. Ехали целые сутки, воды не давали, в туалет сходить некуда. Привезли нас на станцию Граево. Там рядом с железнодорожным вокзалом был пересыльный лагерь «остовцев». От вокзала по коридору из заграждений с колючей проволокой завели нас в бараки. Раздали всем веревочки, чтобы связывать свою одежду. Вот одна группа раздевается, мужчины, девушки, женщины – все вместе, связывают свою одежду этими веревочками и бросают в кучу в углу барака. И уводят их куда-то. Куда – никто не знает…

Через время слышим крики, стоны, вой… Мы у одной женщины спрашиваем: «Тетенька, чего они кричат, плачут?» А она отвечает: «Это их там, девочки, в печах сжигают, вот они и кричат. И нас так скоро…»

Дошла очередь и до нас. Разделись прямо при мальчишках, с которыми учились вместе, на одной улице жили, дружили с ними… Связали свои вещи веревочками, выстроили нас в колонну по двое и повели…

Большое помещение, заходят два немца с лейками в руках и начинают нам лить на головы какой-то раствор, дезинфекцию, значит, проводят. Он жжется, а как в глаза попадает – вообще сил нет, мужики и те не выдерживали, кричали.

Постояли мы минут 15, повели нас в другое помещение, с душевыми кабинками. Помылись кое-как, оделись, опять нас на вокзал, погрузили в вагоны, повезли дальше. Как оказалось, в город Подерзам. Стали мы там работать на кафельной фабрике и там же при ней жить.

Из расположенного под зданием кафельной фабрики подвала курские девушки и женщины таскали в цех глину и наваливали ее им столько, что почти все из них крепко попортили тогда свое здоровье. В цехе стоял пресс, на котором работал молодой чех. Кроме чехов и рабочих из Советского Союза были на фабрике французы и греки.

– Кормили плохо, – вздыхает Прасковья Матвеевна. – Утром давали два кусочка хлеба небольших и какую-нибудь похлебку, чай. В обед супчик и без хлеба уже, галушки или картофельные лепешки и тоже чай. Вечером тоже супчик…

Через какое-то время у Прасковьи, и не у нее одной, появились на руках и ногах незаживающие, сочащиеся гноем раны. Когда этими гнойниками покрылось почти все ее тело, девушку увезли в лагерь, где были такие же больные, как и она. Время от времени приходила машина, в нее укладывали нескольких больных и увозили неизвестно куда. Вскоре Прасковья услышала незнакомое ей до того слово – «крематорий».

И вновь без всякого страха, почти с полным равнодушием ко всему происходящему она стала ждать своей очереди в печь. Но дождалась совсем другого.

– Заходит в барак хорошо одетая, с сумочкой на руке, средних лет женщина-немка, – вспоминает о своем спасении от крематория баба Паша. – Подошла ко мне, а я одна на скамеечке сидела, и спрашивает: «Ви хайст ду?» («как тебя зовут?»). Я говорю, что Нежинцева Паша. Она повернулась и ушла. Через некоторое время возвращается с жандармом и говорит ему по-немецки, что хочет взять эту девочку. Тот отвечает, что нельзя, девочка больна. Но она взяла меня за руку, повела к повозке и увезла к себе в деревню Болао недалеко от Подерзама.

Добром за добро

Так началась новая жизнь Прасковьи Нежинцевой в нацистском рейхе. Ее хозяйку – владелицу зажиточного крестьянского хозяйства звали фрау Эрна Эберл. Ее муж погиб на Восточном фронте, она растила трех дочерей – десятилетнюю Ильзе, Роситу семи лет и трехлетнюю Гайдами. К этим девочкам Паша Нежинцева позже крепко привяжется и будет рассказывать им русские сказки, правда, на немецком языке, который совсем неплохо освоит. В хозяйстве работали два военнопленных серба Янко и Бранко, польская семья, женщина-чешка, ровесница Паши русская девушка Валентина и семья немцев.

Хорошо знакомая с крестьянским трудом Прасковья оказалась здесь как нельзя кстати. Ей предстояло доить коров, готовить корм свиньям, работать на рапсовых и картофельных полях да много еще чего по хозяйству делать. Но все это было впереди, а пока хозяйка осмотрела внимательно ее раны на руках и ногах и уехала обратно в Подерзам, откуда вернулась с врачом. Тот осмотрел девушку и сказал: «Вот тебе, Паша, таблетки. Будешь пить по одной три раза в день».

– Я говорю: «Не буду пить», – вспоминает теперь уже с улыбкой об этом эпизоде Прасковья Матвеевна. – Испугалась, что они меня отравить хотят. Тогда хозяйка взяла сама одну таблетку, проглотила ее и говорит: «Вот, будешь сама их из коробочки брать».

Взяла я тогда эту коробочку и стала пить таблетки, как врач указал. Попила с неделю или дней десять, и кожа у меня стала чистой, без всяких нарывов. Так вот она меня спасла…

– Работа мне была знакомая, ничего необычного в ней не было, – возвращается к своему рассказу о жизни на ферме фрау Эберл баба Паша. – Рядом с Болао был лагерь военнопленных сербов. Они тоже на немецких хозяев работали – пахали, молотили.

Прасковье Нежинцевой со своей хозяйкой очень повезло. Мало того, что она спасла девушку от смерти, но почти за три года ни разу ее не наказывала. К тому же,  как позже выяснилось,  была фрау Эберл не только сострадательной, но еще и мужественной женщиной. Когда Прасковья с Валентиной ранней весной 1945-го спрятали на голубятне двух бежавших из разбомбленного поезда русских военнопленных и хозяйка узнала об этом, она не только не пошла к жандармам, но и снабдила беглецов гражданской одеждой и продуктами и даже дала им карту и пояснила, как им проще идти навстречу советским войскам. А те были уже близко.

– 4 мая 1945 года в нашу деревню вошел русский танк со звездой на башне, – вспоминает Прасковья Матвеевна. – Мы стали скорее кормить наших солдат, угощать их всем, что было. А наутро мне Бранко и говорит: «Паша, ваши комрады (товарищи) плохие. Главный их, азиат, сказал мне, что сегодня будет спать с хозяйкой, а потом с ее девочками. А хозяйка повела меня в сад, где семейный склеп, там хоронят всех Эберл, и сказала: «Бранко, я сначала убью своих девочек, потом себя. Вы нас здесь всех похороните».

Вместе с Бранко Прасковья спасла Эрну Эберл и ее детей. Увезли их тайно в другую деревню к отцу хозяйки. А когда Паша вернулась в Болао,  пьяный танкист поставил ее к стенке и пригрозил, что застрелит, если та не скажет, куда они спрятали немку. Девушка сказала, что будет рада погибнуть от родной советской пули,  и наверняка бы ее получила, но тут, словно в сказке, появились на пороге в новенькой солдатской форме двое спасенных ими весной военнопленных. Пришли поблагодарить за помощь. И началась новая сказочно-детективная история, которая закончилась вызволением Паши из рук распоясавшегося «освободителя» и даже скорым возвращением ее в родную Суджу.

Когда Прасковья вернулась домой,  ее старшая сестра Вера работала секретарем приемной комиссии в педучилище, и Паша сказала: «Вера, я тоже пойду экзамены сдавать».

И пошла. Долгие годы работала учительницей. Приехала на Алтай, как думала,  ненадолго, да так здесь и осталась. 10 ноября нынешнего года Прасковье Матвеевне исполнилось 90 лет. Уже 23 года она на пенсии. В последние годы стала плохо видеть, но при этом даже в малой степени не потеряла присущее ей с младых лет чувство юмора. Ее жизнерадостность и общительность по-прежнему притягивают к ней людей.

– К Прасковье Матвеевне я прихожу почти каждый день, и хочется приходить еще и еще, – говорит соседка бабы Паши Татьяна Перунова. – От нее просто исходит и передается другим душевное тепло. Столько пережил в жизни этот человек, а уныния в ней нет и не было никогда. Вот поэтому, наверное, Бог и отпустил ей столько лет жизни. Я к ней отношусь просто как к матери и сохраню это отношение навсегда.