Симонов, сын Симонова

Алексей Симонов – бессменный президент Фонда защиты гласности. Он кинорежиссер (снял фильм «Отряд» и другие), автор многих книг, переводчик. Но он и сын своего отца – Константина Симонова, военкора, поэта, писателя. Неудивительно, что наш разговор о сыне то и дело становился разговором об отце…

– Быть сыном такого отца – это не очень просто…

– Это и одеяло, которым ты прикрываешься, которое греет, защищает. И вериги, которые сильно осложняют жизнь. Поэтому когда как. Иногда эти два ощущения – одеяла и вериг – возникают одновременно.

– Какую книжку отца вы прочитали первой?

– Наверное, стихи. Я очень рано и очень интенсивно начал читать – лет в пять. Запомнил первым «Сын артиллериста».

– «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла».

– Да. «Был у майора Деева товарищ – майор Петров». Я редко заучивал стихи – мне это было не нужно. У меня абсолютная – как бывает музыкальная – память на стихи. Но мешок с этой памятью я набил годам к двадцати семи – двадцати восьми. Все, что я до тех пор читал и помнил, я помню до сих пор. А то, что после, перестал запоминать.

– А вы девчонкам, когда мозги пудрили, читали отцовские стихи?

– Стихи читал, но не отцовские. У симоновской лирики есть физическое ощущение касания любимой. Такого не должно быть, когда ты читаешь девушке стихи.

– Они не для вечера, а уже для утра?

– Вот-вот. «Злую, ветреную, колючую, / Пусть ненадолго, но мою, / Ту, что нас на земле помучила / И не даст нам скучать в раю» – это же невозможно прочитать барышне. Самойлова я им читал, Евтушенко, Слуцкого, Левитанского, даже Пушкина к случаю. Стихи Симонова в этом смысле куда более осязательны.

– Как выстраивались отношения отца и сына?

– Он ушел, когда мне не было двух лет. А когда мне исполнилось лет пятнадцать,  я ему стал, вероятно, по-человечески интересен. Он принимал участие в моей судьбе. После школы я хотел идти во ВГИК. И до сих пор не могу однозначно сказать, кто решил, он, я или мы, что туда надо идти, имея хоть какой-то жизненный опыт. Он меня устроил в экспедицию по 3-му Международному геофизическому году, 240 км от полюса холода, от Оймякона.

– Это там, где минус 77 градусов?

– Шестьдесят восемь. Но это тоже не подарок. Это я вам точно говорю.

– А минус 68 – это как? Плевок замерзает?

– Да вранье это все. При минус сорока в доме было минус пять. Голова примерзала к подушке. И я там честно пробыл год и три месяца.

– То, что вы сын великого Симонова, помогало в экспедиции?

– Попал я туда потому, что я сын Симонова. А находиться там только потому, что ты сын Симонова, было невозможно. На первые полгода я закусил язык. Всему надо было учиться. Мой жизненный опыт в то время сводился к тому, что я читал книжки. И я был объектом критики, шуток, иногда и издевательств. Но помалкивал. Учился пилить, валить лес, ошкуривать бревна, работать топором, снимать показания с приборов. Ходить. С тех пор я ненавижу ходить. Со мной невозможно гулять. Зря ходить не люблю.

– Отец делал попытки воспитывать, назидать, говорить о смыслах?

– Он воспитывал своим примером и еще очень смешным способом убеждения: «Я бы поступил так» – и логически формулировал, почему надо поступить так. Но жизнь не хочет подчиняться логике, даже если это логика Симонова. Но он чувствовал за меня ответственность настолько, что он ведь прилетел ко мне туда, в экспедицию! В июне 1957 года. Есть мои воспоминания об этом – «Три дня в июне», можно найти в Интернете, если есть желание. Он чувствовал себя за меня в ответе.

– Ну да, кинул 17-летнего пацана неизвестно куда…

– Совершенно справедливо. Он прилетел совершенно другим. За эти десять месяцев, что мы не виделись, он снова женился, родил дочку и, самое главное, прилетел с того самого Пленума ЦК, на котором сняли Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шипилова. И был этим полон, счастлив, и ему некому было это выложить, кроме меня. Две ночи мы ходили вокруг нашего жилища, и я его слушал…

– В «Живых и мертвых» он все написал, что хотел, или говорил: вот это не смог, вот это…

– Чтобы было понятно: «Живые и мертвые» – это единственная книжка, которая издавалась в том виде, в каком была написана. Так с отцовскими книжками не было никогда. Он при новых изданиях всегда по книжке проходился. Чаще всего сокращал. «Товарищи по оружию» в первоначальном издании 35 листов, а в окончательном – 17. А «Живых и мертвых» он не трогал никогда. Почему? Он сам сказал: «Если я начну это «совершенствовать», это снова попадет в цензуру, и тогда все, что я там написал, они выметут». А один раз напечатанное они не могли подвергать цензуре.

Он знал войну так, что и с солдатами, и с генералами разговаривал на одном языке. Я присутствовал на съемках фильмов «Шел солдат» и шестисерийных «Солдатских мемуаров», где он разговаривал о войне с полными кавалерами орденов Славы и разговор шел на основе профессионального знания предмета. В 1967 году, делая фильм «Если дорог тебе твой дом», он взял несколько интервью у военачальников, в том числе у Михаила Федоровича Лукина. Бывший комендант Москвы Лукин в 1941 году командовал войсками под Вязьмой, попал в плен, потерял в плену руку и ногу, не пошел в армию Власова. В 1967 году для фильма отец брал у него интервью. В фильм попал кусочек, а все интервью – это 180 страниц. Я недавно сел его редактировать и увидел, что обстоятельства, о которых рассказывает Лукин, отец знает не хуже Лукина. Лукин ему говорит: «Ой, как хорошо, что вы мне подсказываете, это очень своевременно». Лукин рассказывает о боях под Москвой, о плене – выясняется, что Симонов знает систему лагерей. Лукин рассказывает о возвращении – и Симонов знает и энкавэдэшную систему для генералов, которые прошли плен. Абсолютно профессиональное знание войны на ее разных уровнях. Не случайно, наверное, многие военачальники, когда писали мемуары, радовались, когда Симонова удавалось заполучить хотя бы в рецензенты, если не в редакторы.

– Фильм «Живые и мертвые» ему нравился?

– Нравился. Это ведь он придумал Папанова на главную роль. Эпизодические персонажи подобраны с такой невероятной точностью и сыграны с таким упоением правдой… Ефремов – «Иванов моя фамилия, на ней вся Россия держится». А Лелик Табаков... А какой там Сергеев – старик, который говорит: «Я вот слышал по радио: отбили город – так его же не сдавали». Он любил эту картину, и поэтому второй фильм, сделанный по книге «Солдатами не рождаются», потерял его фамилию в результате скандала. Главлит и военная цензура обокрали эту картину, вычеркнув целый ряд эпизодов, связанных со Сталиным. Отец терпел, но потом ударил лапой о стол и написал письмо на «Мосфильм»: «Я не считаю, что этот фильм сделан по моему роману» – и потребовал убрать фамилию из титров. «Живые и мертвые» прошли в «оттепель», а потом подморозило…

– Среди большой родни Симонова много тех, кто сидел в лагерях, есть и те, кто был расстрелян. Ваш отец, он боялся до 1953 года?

– Есть его воспоминания о 1944 годе. Отец от матери забирает вещи и находит свою записку, оставленную в 1936 году. Мать (Евгения Ласкина, литературный редактор, вторая жена Константина Симонова. – Прим. авт.) хранила все его записки, в том числе и эту. Папашу вызвали в «Известия», редактором которых был тогда Бухарин. Это должна была быть его первая публикация стихов, отчего он пришел в неистовство и оставил записку: «Не знаю, когда вернусь, иду к Николаю Ивановичу, может быть большой сюрприз». И вот в 1944 году находит это и покрывается холодным потом. Хранить такие записки в те времена было как явку с повинной написать… Он был человек своего поколения. Он был подвержен волнам этого ужаса.

Но Сталин сделал свой выбор в пользу отца в качестве партнера в литературе. Иосиф Виссарионович любил людей с червоточиной. А на Симонова был простой компромат – его родной отец по биографиям числился пропавшим без вести, но было известно, что он в Польше, оттуда писал жене и сыну, звал их к себе в 1921 году. И это был так просто…

– Ну да. Польский шпион.

– Вот именно. Мы уже столько лет живем без Сталина, а логика нам понятна до сих пор.

– Он переоценивал свою жизнь?

– Естественно. Достаточно сказать, что на своем 50-летии он совершенно ошеломил публику, собравшуюся выпить и закусить, сказав: «В свой юбилей я отдаю себе отчет, что за эти 50 лет были годы и события, в которых я не был на высоте ни гражданской, ни человеческой. Я делал вещи, которые я не должен был делать, и не делал вещи, которые должен был делать. Я это помню и хочу, чтобы помнили вы». Часто на юбилеях такое слышишь?

– Отец у вас литературный советский генерал, человек консервативный, а вы демократ, руководитель Фонда защиты гласности – как это?

– Он тоже был демократ. Просто представления о демократии были другие. Время его работы в «Литературной газете» и «Новом мире» – это прорывы в демократию. Но как советский демократ он был абсолютно авторитарен.

– Какие последние слова он вам сказал?

– Это предмет моей жизненной гордости. 8 августа 1979 года мне исполнилось 40 лет. Отец в это время находился в больнице. Связи с ним у меня не было. Но в палате у него был телефон. И на 40-летие ко мне приехала мама и привезла номер телефона. Я ему позвонил. Это было за 20 дней до его смерти. Это был последний наш разговор, потому что после этого, когда я приехал к нему, он меня только узнал: «А, Лешка…» Я от него услышал: «Я горжусь, что у меня есть такой 40-летний друг, как ты». Это самая моя большая награда, полученная мною от отца.