Пацаны

– Пацаны! Вылезайте! Хватит нежиться! – Аркадий Кошалев по кличке Чуиш уже второй круг давал вокруг полевого вагончика, где под колесами, разметавшись в разных позах, спали его работяги, старшему из которых было четырнадцать лет. Стояла пора сенокоса. И в полдень, когда солнце пекло неимоверно, бригадир разрешал нам распрячь лошадей и часа два отдохнуть в тени вагончика.

Мы засыпали мгновенно. И у бригадира сжималось сердце при виде худых тел, проглядывающих сквозь дыры в неказистой одежонке, которые надо будить и вновь заставлять работать… Трое парней, вернувшихся по ранению с фронта, работают в кузне – латают старенькие сенокосилки, конные грабли, клепают косы.

– Ну, пацаны! Вставайте! Бабы уже ушли. Вон Дарья со стога кулаком машет, зовёт. Тучка же наползает! А стог ещё и наполовину не завершён! Чуиш, Володька, не прикидывайся!

Володька Большаков был среди нас самым настырным и непослушным мальчуганом. Видимо, на его характер наложила отпечаток ситуация, когда у всех пацанов отцы и братья находились на фронте, а его родитель сидел в тюрьме – утащил с колхозного огорода несколько буряков (сахара в ту пору не было и сладкую свеклу использовали на изготовление браги). Володьке казалось, что все его за это презирают. При малейшей конфликтной ситуации он вспыхивал как порох – горячился, ругался и лез в драку.

Бригадиру было под шестьдесят. Придерживая рукой свою спину (радикулит), он старался заглянуть под вагончик и загнутым концом своей трости зацепить за ногу Володьку.

– Чуиш?! Я кому говорю – вылезай!

Шёл 1942 год. Всё трудоспособное мужское население, трактора и автомашины были мобилизованы на защиту Отечества от немецко-фашистских захватчиков. В колхозе остались только два стареньких трактора и два прицепных комбайна. Естественно, вспахать и посеять, заготовить корма и убрать выращенный урожай этой техникой было невозможно. Вся тяжесть работы свалилась на женщин, стариков и подростков.

Нам с Володькой выпала «честь» трудиться вместе – отвозить от комбайнов на ток намолоченное зерно. За каждым закрепили пару лошадей, соответствующую сбрую и бестарку-бричку с деревянным ящиком для зерна. Надо было ухаживать за лошадьми, вовремя их накормить и напоить, следить за состоянием сбруи, подгонять хомуты, чтобы те не набивали шишек на плечах лошадей, бестарка не имела щелей, а оси колёс хорошо смазывать дёгтем. Какая ответственность! Но мы гордились таким доверием взрослых. Пацаны, которые ещё «недоросли», с завистью смотрели нам вслед, когда мы нарочито лихо в клубах пыли проносились по деревне.

Но в поле было не до фарса. Главная проблема состояла в том, что механизаторы в целях экономии времени и горючего не останавливали уборочный агрегат на разгрузку, а заставляли возчиков делать это на ходу. Сбоку, где расположен выгребной люк бункера, приладили специальный мостик. На него поставили двух сильных баб-грузчиков, в задачу которых входило насыпать намолоченное зерно в мешки и на ходу забрасывать их в движущуюся рядом конную бестарку. Вот тут-то и требовалось от возчика цирковое искусство: мгновенная реакция, ловкость и сообразительность, «сыгранность», если так можно выразиться, с парой запряженных лошадей.

Догнать идущий по полю уборочный агрегат несложно. А вот уравнять свою скорость со скоростью комбайна и двигаться рядом вплотную с мостиком, чтобы грузчики могли закинуть мешок в бестарку, не так-то просто. При этом надо было успевать высыпать в ящик зерно, а мешок быстро возвращать грузчикам. Нередко брошенный второпях мешок сбивал с ног. И пока ещё бестарка была неполная, можно было ухватиться рукой за край ящика, быстро встать и выровнять лошадей. Но когда бестарка наполнялась, приходилось, стоя во весь рост наверху, балансировать на подпрыгивающей на неровностях почвы бричке. Замешкался, не подогнал, не выровнял повозку с мостиком – и мешок падает на землю не долетая. Ещё хуже, если слишком сблизишься с комбайном. Неминуем зацеп! Замешкался Володька – и угол мостика захватил колесо его бестарки. Спицы вылетели, бричка воткнулась в землю голой осью.

На комбайне в то время работал старейший колхозный механизатор Егор Васильевич по прозвищу Гыкан. Человек он был необщительный и молчаливый. Однажды на колхозном собрании к нему как к опытному хлеборобу обратился председатель правления.

– А вы, Егор Васильевич, как считаете насчет сроков сева – пораньше или попозже надо начинать?

– Дык, гы-ы, гы-ы, смотри по зиме – декабрь был снежный, стало быть, гы-ы, гы-ы, и сеять надо пораньше…

И хотя крестьянская мудрость впоследствии оправдалась, прозвище это закрепилось за ним навечно.

Но вернемся на поле. Опять досадная остановка агрегата.

– Толик! Давай быстро в кузню! Возьмешь колесо и обратно! – кричит мне Егор Васильевич и подошедшему трактористу.

Проезжая по деревне мимо родной хаты, как магнитом потянуло домой. Отдохнуть бы, попить молока с драниками из мороженой прошлогодней картошки… Но нужно выполнять задание! В поле простаивает агрегат, люди ждут. Арсений Петрович Сучков, пожилой, уважаемый в колхозе кузнец, посмотрел на меня поверх очков:

– Где я вам возьму новое колесо? На вас не напасешься! – Но колесо дал.

– Вот, возьми. Старое, но ещё походит.

Общими силами приподняли бричку, надели колесо. Механизаторы, не трогая с места комбайн, разрешили Володьке догрузить бестарку.

Следующая очередь моя. Пока набирался опыта, не удавалось избегать подобной ситуации и мне.

В этой нескончаемой, изнурительной карусели и получилось однажды, что плохо закрепленные на кнуте вожжи соскользнули, упали на землю, под передок брички. Повозка стала неуправляемой и замедлила ход. Я схватил кнут, чтобы подшевелить лошадей и уйти от столкновения. Но было поздно. Удар! Шедший сзади соломокопнитель зацепил бричку и с треском поволок её за собой, разворачивая на 90 градусов. Став поперек движения, колеса бестарки перестали вращаться, и повозка начала переворачиваться. В этот момент раздался спасительный свисток комбайнера, остановивший агрегат.

Финал всему этому известный: нелестные мужские послания механизаторов в адрес Гитлера, затеявшего проклятую войну, слезы и причитания грузчиков-женщин о бедных детях, которым приходится работать наравне со взрослыми… Я тем временем успокоил выпрягшихся, испуганных лошадей, зацепил слетевшие с крюка барки, вытащил придавленные колесом вожжи. Видимо, заметив мой подрагивающий от испуга и обиды подбородок, Егор Васильевич положил мне руку на плечо:

– Ты, гы-ы, вот что – вожжи на кнут больше не наматывай. Укороти их так, чтобы они висели у тебя на руке. Вот так. Понял? Ну давай подъезжай.

И не трогал агрегат с места, пока бестарка не наполнилась доверху. После этих опасных аварий дядька Егор стал вообще более снисходительным: как только ящик наполнялся до половины, останавливал агрегат и позволял нам догружаться на стационаре. Эта «льгота» уменьшила возможность аварийных случаев, облегчила наш труд, но всё равно к концу рабочего дня мы выматывались до изнеможения. Да какой там день – в сухую погоду комбайны работали до полуночи, пока не упадет роса.

Но и на этом наша рабочая смена не кончалась. По мере того как на току скапливалось намолоченное зерно, его отправляли на элеватор, государству. Делалось это обычно в ночь, после того как работа в поле прекращалась. Из шести-семи бричек формировался обоз. Возглавляли его обычно освобожденные от службы в армии по болезни мужчины Васька Лось и абсолютно глухой Андрей Беззубов. Основной рабочей силой были опять же мы, пацаны. Пока бабы плицами и ведрами наполняли ящики бестарок пшеницей, мы подкармливали лошадей зерном. А сами отдыхали уже дорогой, распластавшись на пшенице. Засыпали, не успев выехать за околицу.

Все пятнадцать километров от нашей деревни Черниговки до железнодорожной станции Кормиловки, где располагался элеватор, ехали шагом. Лошади, чувствуя, что ими никто не управляет, норовили свернуть в сторону пощипать придорожной травки. Наш бригадир, дядька Андрей, то и дело пробегал вдоль обоза, тормошил за штаны:

– Не спать! Следить за дорогой!

Не проходило и двух минут, как мы засыпали снова. На элеватор съезжались подводы со всего района. Андрей брал в помощники кого-либо из нас и шел в лабораторию оформлять документы. Приводил девчушку с ручным щупом и ведром. Та брала пробу из каждой бестарки и несла зерно на анализ. И всё это время Володька, как челнок, шнырял между чужими подводами, высматривая, у кого красивая уздечка, наборная шлея, ременные вожжи, хороший кнут. При виде хорошей упряжи у него начинался какой-то зуд, злость и зависть. «Мои вон веревочные вожжи все изорвались, одни узлы, – просто оправдывал он свои поступки, – а у них, видно, колхоз побогаче нашего, сделают ещё…» И когда сразу несколько приезжих пацанов уходили на разгрузку, оставляя без присмотра свои повозки, Володька ухитрялся спереть что-нибудь из полюбившейся ему упряжи и тут же спрятать, засунув поглубже в бурт зерна.

Когда хозяин спохватывался, поднимался шум, начинался коллективный обыск. Зерно в бестарках перелопачивали почти до дна, но ничего не находили. Да мы и сами ничего не знали о проделках своего напарника, пока не выезжали за пределы элеватора. Но если находили – били этим же предметом. Если это были вожжи – вожжами, кнут – кнутом, уздечка – уздечкой. Однако воровство сбруи на элеваторе считалось среди пацанов чуть ли не геройством, удалью какой-то, хотя и нехорошей.

Воровали и у нас. И неудивительно. На фронт были мобилизованы не только трактора и автомобили, но и лошади вместе с упряжью. В некоторых колхозах не из чего было сделать даже уздечку, не говоря уже о хомутах и постромках. «Глухарь» дядька Андрей был уверен, что у него пацаны ничего не возьмут. Однажды смело бросил свой витой ременной кнут в бестарку, ушел помогать в разгрузке очередной подводы. Вернувшись, кнута на месте не обнаружил. «Я знаю, кто взял, крутился тут один…» – сказал Васька Лось и, молча насыпав в мешок килограммов пять пшеницы, зашагал в сторону соседнего обоза. Ночь, темень! Где искать, кого искать? Однако минут через пятнадцать из темноты раздался выразительный голос нашего бригадира, а вслед за ним незнакомый, умоляющий: «Дяденька, не надо! Я больше не буду!» Когда мы прибежали на шум, воришка лежал на земле, а дядька Вася стоял над ним со своим мешком. И как только тот начинал подниматься, пятикилограммовая торба сбивала его с ног.

– Будет помнить! – объяснял нам потом бригадир свой метод наказания. - Пшеница тяжелая, но мягкая, бьет больно, а костей не сломает и синяков не будет…

Но это лишь эпизоды, отвлекающие пацанов от нелегкой ночной работы на элеваторе. Вовнутрь зерноскладов заезжать на лошадях запрещалось. Мы останавливали подводы у ворот и сообща начинали разгружать свои бестарки. Сначала насыпали пшеницу в мешок. Затем двое пацанов подавали его на спину третьему. Отсюда начиналась самая тяжелая, сложная и опасная работа. С грузом в пятьдесят килограммов надо было пройти метров тридцать до огромного бурта, по трапу взобраться на его вершину и там высыпать зерно. Самое сложное было подняться с мешком на спине по трапу – брошенной на бурт доске с набитыми поперек нее деревянными брусочками, чтобы не скользили ноги. Но как им, не окрепшим ещё, дрожащим от непосильной ноши, не скользить? Идешь, а спина как будто резиновая, вихляется из стороны в сторону. Оступился, потерял равновесие – и покатился вниз вместе с мешком. Хорошо ещё, если это пшеница, ячмень или овес. А если лён или просо? Из такого бурта не выберешься, утонешь как в воде. И такие случаи были.

Домой с элеватора возвращались под утро. Сил хватало, только чтобы миновать железнодорожный переезд и придорожный лесочек недалеко от станции, в котором обычно поджидали свою жертву грабители. Лошади этот опасный участок дороги проносились галопом под крики: «Атас! Грабють!» Умные животные запомнили этот лесочек и даже сами, без напоминания и кнута, брали с места в карьер. Но вот наконец и «станкеевский» овес. Это поле не скошенного ещё овса принадлежало колхозу из соседней деревни Станкеевки. Наматываем вожжи на руку и падаем на дно бестарки, натягиваем на голову свою неказистую одежонку и мгновенно засыпаем. Мы спим, лошади пасутся. Идиллия! Но продолжается это всего час-полтора, пока кто-то не проснется первым….

А дальше происходило вот что. Была между нами, пацанами, заведена тем же неугомонным Володькой Большаковым игра под названием «Засоня». А заводилой и организатором игры становился тот, кто просыпался первым. Сентябрьские ночи в Сибири довольно-таки холодные. К тому же засыпаешь в мокрой от пота рубашке. Так вот: просыпаешься от нестерпимого холода и выглядываешь из своего ящика – не начал ли кто нашу игру? Если все ещё спят, потихоньку подкрадываешься к ближайшей подводе, осторожно отвязываешь от уздечки вожжи и закрепляешь их на хомуте. Затем садишься в свою бестарку и с криком «Атас! Грабють!» проносишься мимо «засони». Спросонья пацаны, ещё не сообразив, что это очередной прикол, хватают второпях вожжи, кнуты и гонят за тобой по дороге в родную деревню, пока не остановишь свою впереди идущую подводу. Оставшийся в одиночестве ночью, среди чужого поля «засоня», дрожа от холода и страха, машет кнутом и дергает за вожжи, стараясь поскорее выбраться на дорогу и догнать умчавшихся вперёд. Но… Неуправляемые лошади несутся по полю не в ту сторону, наугад. Заканчивается игра дружным хохотом «отрезвевших» от спячки пацанов.

С рассветом возвращаемся домой. Распрягаем лошадей и падаем где попало, чтобы ещё часа два-три поспать, пока не начали жатву комбайны…

*   *   *

Анатолий Торичко – известный на Алтае журналист. Он родился в селе Черниговка Омской области, и вся его жизнь тесно связана с жизнью крестьян. Многие годы он являлся собственным корреспондентом всесоюзной газеты «Сельская жизнь» по нашему краю, создал целую галерею очерков о жизни алтайского села и его неутомимых тружениках. Анатолий Романович является заслуженным работником культуры РСФСР.
Недавно Анатолий Торичко издал книгу «Зигзаги судьбы», в которой опубликован в том числе и этот документальный рассказ о судьбе мальчишек военной поры.