Один день из Шуркиного детства (быль)

Шурка Поречный, шестилетний сын солдатской вдовы Марии, разбрызгивая дождевые лужи, с гиканьем подбегал в своей избушке, притулившейся на краю деревенской улицы. Его короткие штанишки, сшитые из поношенной материнской юбки, были зашлепаны водой и грязью. Оголенные икры ног с прилипшими листьями спорыша и пятки мальчугана мелькали в воздухе, теряясь в облаке брызг грязно-зеленого потока. Счастливая мордашка ребенка, на которой выделялись черные глазенки с большими пушистыми ресницами, не скрывала высшую степень радости.


Шурка всегда любил такие вот летние дни, когда после короткого ливня по улице, поросшей травой-муравой, спокойно текли мутные воды. В такие минуты вся мальчишечья рать высыпала на улицы и носилась по огромным лужам, распугивая гогочущих гусей. А над всем этим миром ласково светило омытое дождем солнышко, расталкивая куда-то к горизонту белоснежные облака с лилово-черным подтеком.


Своей хибаркой Шурка имел законное право гордиться. Она осталась ничейной после тихой и незаметной кончины бабушки Арины, одинокой и несчастной старушки, у которой война отняла мужа, братьев и четверо сыновей. И сельсовет передал это немудреное жилище Шуриной матери. Как утверждал сам Шурка, повторяя слова соседок, он всю жизнь мотался без своего угла, а тут счастье привалило нежданно-негаданно. И хотя землянка, сложенная из дерна, метра на полтора возвышалась над землей и на слегка покатой крыше рос бурьян, мальчишка был счастлив. Конечно, это был не саманный пятистенок как у Митьки, но тот жил с отцом, вернувшимся с войны покалеченным, но живым. А вот с Толькой, жившим на соседней улице, Шурка мог посоперничать, потому что у избушки его друга было всего два окна, а у Шурки – целых три. И хотя третье окно было совсем крошечным и выходило в сени, но это было окно, и все мальчишки с улицы признавали это преимущество.


Сегодняшний день начался для Шурки как-то необычно. Проснулся он на восходе солнца и как всегда не обнаружил дома матери. Мария после ухода мужа на фронт, закончив краткосрочные курсы, работала трактористкой в МТС (машинно-тракторной станции) и целыми неделями не появлялась дома. За мальчишкой присматривала баба Федора, высокая, жилистая старушка. Всего один раз заезжала мать домой на своем «Универсале». Шурка помнит, однажды глубокой ночью он проснулся от сильного шума и грохота. Выглянув в окно, он увидел железное чудище с шипами на больших задних колесах.


Это чудище изрыгало дым и смрад и в свете фар казалось пришедшим из сказки. Сон мигом слетел с ребенка, и он пулей вылетел на улицу, где сразу же попал в материнские объятия. От нее пахло мазутом, керосином и Шурка, вдыхая ночной воздух, долго не мог оторваться от родного человека. Оказывается, в этот раз тракторное звено перегоняли в соседний колхоз и Мария отпросилась у бригадира навестить сына. Радость встречи с матерью подкрепилась пресными лепешками, тонкими, но внушительными по размерам. Такие лепешки среди трактористов назывались «директивами» и их выдавали вместо хлеба. Женщины обычно сберегали их для детей и стариков, а сами питались на полевых станах кашей и затирухой, приготовленной из муки, заваренной кипятком и сдобренной льняным или конопляным маслом.


Но сегодня Шурку разбудили громкие голоса и звуки гармошки. Хрипловатый мужской баритон выводил незнакомую песню:


На позиции девушка


Провожала бойца.


Темной ночью простилася


На ступеньках крыльца....


Шурка стремглав выскочил на улицу. Домик бабы Федоры стоял через дорогу, и сама она, отправив в стадо корову, поправляла плетень, порушенный колхозным бугаем Борькой.


Солнце уже взошло. Во дворе взбрыкивала игривая телочка Зорька. Ее бабушка подарила Шуркиной матери в надежде, что через пару лет эта телочка вырастет в такую же красавицу, как Буренка, станет давать много молока и облегчит им жизнь.


Оставляя след на росистой траве и поеживаясь от утренней свежести, Шурка перебежал улицу и остановился перед избой бабы Федоры. На завалинке, под подслеповатыми окнами сидел незнакомый мужчина в солдатской гимнастерке. На груди его позвякивали медали. Солдат растягивал меха переливающейся перламутром гармошки и продолжал петь:


И врага ненавистного


Крепче бьет паренек,


За советскую Родину,


За родной огонек...


Но ни новая песня и невиданная гармошка, даже ни красивая девушка, одетая по-городскому, сидящая рядом с ним, поразили мальчишку, а слепота солдата, его багровое, обезображенное ожогами и грубыми рубцами лицо с пустыми глазами. Перед ними стояла крынка с теплым парным молоком и лежали несколько картофелин в мундирах. На песню спешила соседка баба Паруня, завернув в фартук кое-какую снедь.


Как оказалось, солдат был из соседней деревни, стоявшей на высоком берегу Алея в трех километрах от Шуркиного села, и старушки хорошо знали его родителей, которые выплакали море слез по сыну, пропавшему без вести на второй год войны. Раненный в подбитом танке солдат горел, был спасен, долго лечился в госпиталях и вот теперь в сопровождении молоденькой медсестры он возвращался домой.


Танкист и девушка ушли, а Шурка все не мог прийти в себя от увиденного, даже отказался от парного молока. Обычно утром и вечером, когда бабушка доила корову, он терпеливо стоял с большой алюминиевой кружкой и с наслаждением пил его.


Наконец Шурка пришел в себя и сообщил бабе Федоре, что сегодня идет в ясли. Та уже знала, что правление колхоза открывает ясли-сад для деревенских мальчишек и девчонок, отощавших за военные годы. Как-никак, но решилась проблема питания и


присмотра за детьми, родители которых чуть ли не круглосуточно трудились на полях и фермах хозяйства.


– Иди, внучок, иди, – говорила старушка, причесывая непокорные вихры своего любимца. – Но к колодцу и близко не подходи. Не дай бог обвалится край и ты упадешь туда. А как мы без тебя будем жить? Ты один у нас мужчина остался...


Шурка согласен был с мнением бабушки. Он знал, что у нее не вернулись с фронта братья и зять (Шуркин отец). Он хорошо запомнил тот день, когда мать, зажимая в руках «похоронку», с истошным плачем влетела в избу и как подкошенная повалилась на широкую лавку возле русской печи. А он, трехлетний карапуз, таращил свои черные глазенки, хлопал пушистыми ресницами и не мог понять причину материнских слез. Но потом, привалившись к родному телу родительницы, заревел густым басом. Так и застала их соседка, сразу поняв, что в семье произошло непоправимое.


Весенние дни были особенно голодными для селян. К этому времени у многих заканчивалась мука. А до этого хозяйки выпекали хлеб, подмешивая в опару картошку. Хлеб получался невкусный, вязкий, прилипал к зубам, но это был хлеб. Не у всех хватало и картофеля. От голодной смерти спасали буренки, давая молоко, сметану, творог, даже масло, изготовленное в домашних условиях.


Весенние дни приносили и надежду, что голода больше не будет, скоро появится за околицей зелень – кандык, пучки, борщевики, дикий лук, саранки. А там и ягода пойдет: клубника, смородина красная и черная, черемуха, боярка и ежевика. Хорошим подспорьем была рыба, водившаяся в речках и старицах. В предвкушении весенних и летних дней мечтательно светились глаза детворы, и щемящее чувство голода отступало...


А вот сегодня Шурка степенно шел в детский сад. Пройдя дом своего друга Леньки, он оглянулся. Баба Федора все еще возилась с плетнем и не обращала внимания на внука, на пути которого стоял старый колодец.


Колодец этот был глубоким, в нем всегда была холодная, прозрачная и вкусная вода. Но за военные годы его некому было чистить, деревянный сруб истлел, разрушился ворот, с помощью которого доставали воду. Да и вода практически исчезла и появлялась только весной. Чтобы в колодец не падали дети и домашний скот, его закрывали хворостом.


Шурка, как и его сверстники, любил заглядывать в него. Вот и сегодня он осторожно прилег на траву, раздвинул хворост и глубоко-глубоко увидел круг воды. Мальчишки постарше рассказывали, что в этой мрачной глубине видимо-невидимо чертей. Он верил и не верил. Но где же они, лукавые, хвостатые, с копытцами и рожками? Не показались они и после того, как он бросил в воду камешек. Недавно дед Паша, живущий на этой улице, поведал, что в годы его молодости он несколько раз чистил колодец, чертей не видел, но вот четко видел на небе звезды, хотя стоял яркий солнечный день.


Этому ни Шурка, ни его одногодки поверить не могли – уж если при солнце их не разглядишь, то из колодезной темноты вот уже точно не увидишь.


Шурка не спеша поднялся с земли, отряхнулся и направился дальше. Ему оставалось свернуть в Колесов проулок и вот он – огромный амбар, сложенный из мощных бревен. В нем размещалась контора колхоза, колхозный склад, где хранились колеса для телег, хомуты, сбруя для лошадей, несколько мешков муки и сахара. С южной стороны было два входа. Там жила ленинградка с четырьмя детьми, а в соседнем помещении должен разместиться детский сад.


Шурка уже готов был обогнуть эту сельскую достопримечательность, но в этот момент к крыльцу конторы подъехала старенькая полуторка. Шофера дядю Ваню он знал, тот не раз катал мальчишек в кузове по селу, но это случалось не часто. В такие минуты каждый думал, вот если бы в кабине вместо дяди Вани сидел бы его отец, то он катал бы их почаще и подольше.


Двигатель машины работал, из выхлопной трубы вылетали клубы сизого дыма. Потоптавшись, Шурка собрался уходить, но в этот момент он услышал мужские голоса – на крыльцо выходил председатель колхоза. Иван Трифонович был невысокого роста, лысоватый, с морщинистым лицом, на котором топорщились рыжеватые усы и выделялась острая бородка. И Шурку осенила мысль попросить у председателя муки. В последний приезд матери он, сонный, не обрадовался ни родительнице, ни ее «директивам», которые она сохраняла для сына, а лишь капризно проговорил: «Хочу блинчиков». На это мать ответила:


«Пускай бабушка сходит к председателю и выпишет муки, он не откажет...» Успокоенный таким образом Шурка крепко заснул, зажимая в руках лепешку из пресного теста.


И вот теперь сам председатель стоял на крыльце колхозной конторы. Шурка подтянул штанишки и решительно направился к Ивану Трифоновичу.


Они знали друг друга и раньше, поближе познакомились весной на митинге в честь Победы. Возле сельсовета стояла высокая деревянная трибуна, украшенная красным флагом. Было много народу, говорили речи, вспоминая тех, кто не вернулся с войны, чествовали вернувшихся. На глазах у всех стояли слезы. Выступал и Иван Трифонович. Заканчивая речь, он поманил к себе Шурку, стоявшего с бабой Федорой. И когда тот поднялся на трибуну, сказал:


– Не забывайте и тех, чьи отцы, братья, сыновья не вернулись с кровавой войны.., – и поцеловал мальчишку.


Шурка поднялся на крыльцо и громко поздоровался, четко выговаривая приветствие:


– Здравствуйте, товарищ председатель.


– Здравствуй, внучек, – обернулся к нему Иван Трифонович. А Шурка продолжал:


– Товарищ председатель, выпиши мне муки.


Улыбка на миг сошла с лица председателя, но вскоре снова тронула прокуренные усы и он спросил:


– А на что тебе мука, внучек?


– Страсть как блинчиков хочется, – ответил мальчуган и прямо посмотрел в прищуренные глаза старика.


– Ладно, внучек, выпишу. Пусть баба Федора придет завтра в контору и печет тебе и блинчики, и шанежки, и калачики.


– Вот уж уважил, – по взрослому сказал Шурка и, поблагодарив председателя, направился в садик.


После обеда над селом пронесся шквальный ветер с ливнем и грозой. Все дети так и рвались на улицу побегать по лужам, но воспитательница не разрешила. И только ближе к вечеру, когда дети съели теплые, хрустящие булочки с кипяченым молоком и медом, их отпустили по домам. Шурка рванул домой, спеша сообщить бабушке приятную новость о муке, обещанной председателем.


И вот, разбрызгивая лужи, с гиканьем, Шурка через несколько минут подбегал к своей землянке и вдруг остановился, как вкопанный. Половина крыши его жилья во время ливня рухнула вниз и несколько потолочных балок грозно торчали в небо, как стволы артиллерийских орудий. Их мальчишка видел на облигациях государственного займа военных лет, которые привозила мать из МТС вместо зарплаты. Баба Федора и еще несколько старушек копошились в избушке, выискивая в земле нехитрый скарб и перетаскивая через дорогу в хату бабушки.


Вытирая слезы, бабушка повторяла:


– Слава богу, дома никого не было, слава богу. А ты иди, внучек, ко мне, иди. Там на столе в миске мясо, поешь...


Шурка увидел, как задрожали бабушкины губы, на глаза навернулись слезы.


– Нету у нас больше Зорьки, – продолжала бабушка.


Оказывается, после ухода Шурки в садик, она выпустила телочку погулять. Та разыгралась, расшалилась и влетела на кучу хвороста, что закрывала старый колодец. Погнивший хворост не выдержал, и Зорька упала вниз. Пожилые женщины с помощью деда Паши с трудом достали телочку из колодца. Она еще была жива, но чтобы прекратить ее мучения, пришлось прирезать животное.


– Нету у нас больше Зорьки, – горестно повторяла баба Федора.


Ошеломленный Шурка молча смотрел на куски розового мяса, свернутую шкуру телочки в кладовке, на сваренное мясо в чугуне, но не притронулся к нему, как и бабушка. Позднее она раздала все мясо соседям, сельскому пастуху, деду Паше.


Шуркино горе было так велико, что он не сдержал слез и плашмя упал на кровать. Плечи его тряслись от плача, переходившего в рыдания. Но вскоре он успокоился и заснул тревожным сном. И снился ему зеленый луг с необыкновенными цветами, и игривая Зорька на этом лугу, отец за рулем полуторки вместо дяди Вани, рыжие усы председателя колхоза, мать на колесном тракторе У-2, слепой танкист с обожженным лицом и баба Федора с ведром парного молока:


– Попей молочка, внучок, попей...


Шурка спал и не слышал, как долго умащивалась спать бабушка, вздыхала и время от времени повторяла:


– Прости нас, господи, за грехи наши...


Не слышал он, как протарахтели колесами брички с возвращающимися с работы колхозниками. На западе еще пылала багровыми красками вечерняя заря, а на востоке уже загоралась утренняя. Женские голоса с грустью выводили песню о рябине, которой нельзя было к дубу перебраться.


Затихла песня. Замолчали собаки. Погасли редкие огоньки в избах селян. Шла летняя ночь 1945 года.


Александр ШАДРИН, ветеран труда, г. Новоалтайск.

Фоторепортаж
Блоги