Письмо к Берии не помогло. Герой этой истории вышел из тюрьмы спустя 20 лет

Увидел постаревшую жену, выросших детей. Он даже успел увидеть внучку… Но прожил после возвращения совсем недолго.

В архивно-следственном деле Кирилла Семёновича Соколова, счетовода сельпо из села Малахово Косихинского района, я обнаружила письмо к… Берии! Его от имени Соколова отправила перед самой войной его жена-учительница, оставшаяся после ареста мужа с четырьмя детьми. Для исследователя подобная находка – редкая удача. Но каково же было Ирине Кочергиной, внучке Кирилла Соколова, читать эти строки:

«29 сентября 1937 г. я арестован органами Н.К.В.Д. Косихинского района и по постановлению тройки Алтайского края приговорен к 10 годам лагерного заключения с последующим поражением в правах сроком на 5 лет. «Преступление» мое квалифицируется ст 58 п 10 ук.

Постановление тройки считаю неправильным и подлежащим отмене по следующим основаниям: мне вовсе не объявлялось постановление о мативах моего ареста. «Предварительное следствие» решительно не предъявлено мне никакого обвинения. При заполенении анкеты следователь сказал лишь мне: – «Я допрашу вас после». Этого допроса не было. Неизвестны мне и мативы постановления тройки.

За что же я получил суровое наказание? Остается лишь область годания! Предположение случайно обраненных фраз лишь производившим арест. Так в момент ареста я был обозван следователем. – «Кулак!» Присущ ли мне этот эпитет?

На 21 году своей жизни я был взят на фронт империалистической войны и, вернувшись после ранения домой, в советский период до 1923 года служил секретарем сельсовета и с этого же 1923 г. начинается моя служебная лестница и мое профсоюзное членство вплоть до дня ареста. Спрашивается в каком году, в какой день и даже час я мог кулачить? Соцпроисхождение? Сын крестьянина-плотника, который никогда не был кулаком. Таким образом версия о моем кулачестве не имеет ни малейшей почвы под собой. Остается второе и последнее предположение: моя судимость в 1935 г. за участие в драке в пьяном виде (полгода принудительных работ)… Отбыв сейчас трехгодичное наказание в лагере, испытав весь суровый режим его, я не могу освободиться от все более и более давлеющего вопроса над собою!

– За что?

Вопросами политического порядка я никогда не занимался; питать враждебное отношение к советской власти у меня не было оснований; за свою работу материально я был обеспечен. Жена и в данный момент работает учительницей, живет в достатке. Остается все один и тот же гвоздем засевшим в голову вопрос.

– За что?

Неужели я жертва чьего-то слепого оружия, нездоровых поисков, сведения личных счетов и т.д. Только эта версия и может иметь место в моем деле, но в таком случае советской власти не нужны невинные жертвы. Советская власть до конца пойдет по пути выкарчивания своих подленных врагов, не создавая сонма невинных мученников. Только в этих видах, в видах истины, правды, в видах оздоровления своих рядов У.Г.Б. не откажет мне в моей просьбе пересмотреть мое дело со стороны предварительного следствия, использовав для этого здоровые источники на местах и не допустив повторения таких положений, когда следователь сам не знает, а в чем же виноват сидящий перед ним человек, как это было со мною».

На вопрос «за что?» мы можем ответить классической фразой: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…» Письмо, судя по штемпелю, в Москву дошло. Но не помогло.