Иностранец Пертозе

Отыскивая в Алтайском краевом государственном архиве дела, относящиеся к 1812 году, я увидел «Рапорты управляющего заводами и рудниками о пересылке к ним иностранца Пертозе, о его поведении и использовании на заводских работах». Кому как, а мне название показалось интересным само по себе – какой-то иностранец Пертозе, кто он, зачем прислан? Но еще интереснее, что дело начато 2 сентября 1812 года, в самый разгар Отечественной войны…

«Человек, вредный государству»

Поначалу я решил, что этот Пертозе мог быть изобретателем вроде Леппиха, обещавшего царю построить чудо-оружие (нечто вроде боевого дирижабля). Однако тогда о Пертозе и его поездке на Колывано-Воскресенские заводы были бы написаны диссертации - о нем же, оказалось, никто не знал - матерый краевед Александр Родионов сказал, что слышит эту фамилию впервые. Он же предположил, что Пертозе был особо важным ссыльным:

- Барнаульский завод относился к землям Царского Кабинета, и сюда никого не ссылали. Разве что пугачевских «генералов», но их сразу затолкали в шахту и больше их никто не видел. Если человека сослали сюда, то по личному распоряжению императора…

Родионов не ошибся – судьбой Пертозе занимался лично Александр Первый, причем император намеревался «законопатить» Пертозе всерьез: если сначала он распорядился «отправить его для жительства в Тобольск», то потом «Его Императорскому Величеству угодно было высочайше повелеть послать его в Колыванский завод на работы» (л. 12 об). На каждом документе надпись «Секретно», нигде Пертозе не назван по имени, всюду только «иностранец Пертозе». Все это наводит на разные мысли, но разгуляться им негде, на естественный вопрос – за что? – ответа в деле нет, только туманная, одна на все дело, формулировка: «Он человек есть вредный государству» (л. 11). За такую «вину» Пертозе предстояло провести в Сибири почти семь лет.

Из Барнаула министру полиции графу Вязмитинову докладывали о Пертозе: «…как он по дороге заболел, то отдан для пользования в госпиталь. По выздоровлению употреблен будет на работу при Салаирском руднике на рудокопский оклад по 20 рублей в год с выдачей провианта, как все работные люди получают».

К середине сентября Пертозе полегчало. В письме от 15 сентября говорится: «…как он ныне получил облегчение, то препровождаем его при сем с фельдфебелем Елисеевым к вашему высокоблагородию и рекомендуем употреблять его (неразборчиво)». Особо интересно дальше: «…для наблюдения за его поведением дать ему квартиру в таком доме, какого хозяин был бы известной честности и добронравия, потому что иностранец сей во всем на непосредственном (неразборчиво). Имею за ним строгий надзор, дабы он ничем вредным для государства не занимался, никуда отлучаться не мог, разглашением или разговорами своими не имел какое-либо влияние на людей» (л. 14, 15). Судя по этим строкам, местным жителям общение с Пертозе было запрещено, разве что на уровне простейших вопросов и ответов. 

Уже 19 сентября управляющий Салаирским рудником отрапортовал командиру Колывано-Воскресенских заводов, что Пертозе доставлен и «в работу употребляем»… 

Что же это за зверь такой – иностранец Пертозе? В самую глубину сибирских руд да на полуголодный оклад примерно в полтора рубля в месяц – за что?

Следы

Кирилл Серебренитский, основатель Восточного Бонапартистского комитета, на мой призыв помочь информацией о Пертозе подбросил ссылку на сайт о Жюлльетте Рекамье. http://rekame.org/rek/rek0092.php. Жюльетт Рекамье, если кто не знал, - одна из главных женщин наполеоновской Франции. Она держала салон, настолько опозиционный Наполеону, что в 1803 году он велел салон закрыть.

В связи с этим Жюльетт переехала в Фоссе, где проводила время в разговорах со своей подругой - писательницей мадам де Сталь – еще одной главной женщиной Франции (ее салон Наполеон разогнал еще в 1802 году). В рассказе о жизни в имении Фоссе в 1810 году есть фраза: «Теплая компания продолжала свою беззаботную летнюю жизнь: пели романсы, играли на арфе или на гитаре в сопровождении неаполитанца Пертоза».

Пертоза (Пертоз, Пертозе) входил в свиту мадам де Сталь. Весной 1812 года мадам де Сталь, жившая тогда в Швейцарии практически под полицейским надзором, решила поехать в Россию. О ее пребывании в России писали Пушкин (в романе «Рославлев»), Иван Трачевский («Госпожа Сталь в России»), а также Марк Алданов и Валентин Пикуль, очерки которых странным образом называются одинаково - «Коринна в России».

Трачевский указывает, что мадам де Сталь въехала в пределы Российский империи 14 июля и ехала в Петербург через Киев и Москву. Однако, похоже, Трачевский ошибся с датами: во время пребывания мадам де Сталь в Москве она поражается тому, с какой легкостью купцы и знать жертвуют на войну огромные деньги. Между тем пожертвования начались после выступления Александра Первого в Слободском дворце 15 июля – вряд ли мадам де Сталь, въехав в Россию 14-го, на другой день уже была в Москве. Ей к тому же надо было провести какое-то время в Киеве, где, как указывает Трачевский, «губернатор провинции Милорадович окружил г-жу Сталь самой любезной заботливостью». Было бы на эту заботливость время у Милорадовича, которому в июле 1812 года Александр Первый повелел формировать полки из жителей Левобережной и Слободской Украины, а также Юга России?

В обнаруженной мной вот по этому адресу: http://russia-west.ru/viewtopic.php?id=13 статье Тамары Партаненко «Французские мемуары о России первой трети XIX века» помещена другая дата въезда г-жи де Сталь в Россию – 23 мая 1812 года. И все встает на свои места, в том числе становится понятно, как мог Пертозе уже 17 июля «загреметь» в Сибирь.

Однако за что - остается только гадать. В Пертозе могли заподозрить шпиона, а шпиономания велика: Пушкин в романе «Рославлев» описывает, что московские обыватели и саму мадам де Сталь держали за шпиона Наполеона. И если безопасность мадам де Сталь гарантировалась ее европейской известностью и личным знакомством с Александром Первым, то безопасность Пертоза не мог гарантировать никто. Если он к тому же и правда был неаполитанец, то выходил подданным неаполитанского короля Мюрата, а это по военному времени уже стопроцентный лазутчик.

Однако заподозренных в шпионаже высылали несравненно ближе – не дальше Перми. Судя по тому, что судьбой Пертозе занимался лично Александр I, Пертозе, скорее всего, ляпнул неосторожное слово о царе - недаром в документах не раз оговаривается, «чтобы он не мог разглашениями своими или разговорами иметь какое-либо вредное влияние на других» (л. 22), и также предписывается «бдительнейший надзор» (л. 24 об).  

В Сибири

В работы на руднике Пертозе «употребляли» недолго – в рапорте Салаирской горной конторы от 3 октября уже говорится, что Пертозе находится в лазарете (л. 17). В рапорте за 3 ноября сказано: …«силами слаб и ходить не может, а потому остается в лазарете за служителя» (л. 19). Каждые две недели о поведении Пертозе составляется рапорт – «ведет себя порядочно» (с переводом в Барнаул формулировка поменяется – «ни в чем законопротивном замечен не был», но все равно можно было бы сказать, что рапорты написаны под копирку, если бы копирка тогда была). До весны 1813 года Пертозе остается в Салаирском руднике при лазарете, но в конце концов местное начальство разочаровалось в нем как в рудокопе и 1 мая 1813 года Пертозе «для поправления здоровья отпущен в свою квартиру» (л. 37). Так – между лазаретом и квартирой – он проводит месяцы. 

Настал 1814 год: в марте союзники вступили в Париж, Наполеон отрекся, а 31 августа Александр Первый подписал  Высочайший манифест, в котором даровалось прощение всем, кто «пристали к неправой Богу и людям ненавистной стороне злонамеренного врага». Этим манифестом прощены были, например, члены Московского муниципалитета, составленного французами из русских и живших в Москве иностранцев. Единственный, кто не был прощен, - устроивший молебен за Наполеона могилевский архиепископ Варлаам - его лишили сана, отобрали орден Св. Анны 1-го класса и сослали простым монахом в Новгород-Северский монастырь, где он вскоре и умер. Теперь же получается, что был и второй непрощенный - Пертозе. Формально прощение на него не распространялось - манифест был только про «своих», а Пертозе не был подданным русского царя, но при желании Пертозе можно было «подбить» хотя бы под 18-й пункт манифеста, которым прощались все, «соделавшие преступления, не подвергавшие их по законам лишению жизни». Забыли ли про Пертозе? Вряд ли. Скорее как раз очень хорошо помнили. Не зря 19 октября 1814 года управляющий полицией пишет в секретном рапорте начальнику Колывано-Воскресенских заводов: «…повеление Вашего Высокородия о имении неослабного за поведением иностранца Пертозе наблюдении и донесении об этом Вашему Высокородию получил» (л. 73).

В октябре 1814 года Пертозе переводят в Барнаул с рекомендацией «употребить его в работу куда по силам будет годен» (л.132 об). В конце 1814 года Пертозе находят посильную должность – сторожем при гиттен-шрейберной конторе (это было подразделение плавильных писарей, учитывавших расход руды, древесного угля и следивших за процессом плавки металла). Дальше ничего особого в жизни Пертозе не происходит – целая пачка однообразных рапортов: «ни в чем законопротивном замечен не был»...

Исход

В сентябре 1818 года – через шесть лет! – к тобольскому гражданскому губернатору, по чьему ведомству числился иностранец Пертозе, поступило от графа Вязмитинова письмо с требованием иностранца Пертозе «освободить и препроводить в заграницу с тем, однако, чтобы он не въезжал в Петербург» (л. 178). До Барнаула эта весть дошла лишь к концу октября.

Однако вышла закавыка – Пертозе оказался серьезно больным, он с прошлого года никуда дальше своей квартиры не выходил! Даже по бумагам видно, что случился переполох. Не то чтобы его судьба слишком уж заботила тогдашних чиновников, проблема была в другом – если помрет, царская воля останется невыполненной!   

К Пертозе послали докторов – выяснить, «может ли выздороветь для отправки его по Высочайшему повелению». Беднягу осматривали штаб-лекарь Шангин и врач Барнаульского центрального госпиталя Фридрих Геблер (выдающийся естествоиспытатель, служивший в Барнауле 40 лет).

Состояние Пертозе было аховое: «…он одержим цинготною болезнью, имеет большие раны на ногах и руках, с болью в оных, а потому отправить в путь теперь еще не можно, пока не получит совершенно выздоровления, о чем тогда донесено будет» (л. 180). Памятуя о 20 рублях в год жалованья, легко можно понять, что Пертозе доходил от цинги и недоедания да еще, наверно, от тоски - каково ему было в Барнауле после беззаботного житья в поместье Фоссе.

Интересно, что сразу после вестей об освобождении Пертозе был из числа рабочих исключен и тем самым лишен и 20 рублей (л. 183). Правда, голодом не бросили – деньги на Пертозе теперь отпускались «из суммы, на неимущих собираемой» (л. 186). То ли неимущим жертвовали много, то ли Пертозе перевели на усиленный паек, но уже в январе штаб-лекарь Шангин доносил правящему должность начальника Колывано-Воскресенских заводов, что «сей Пертозе от болезни получил облегчение и отправить его можно». Машина завертелась: за день Пертозе снабдили сопровождающим – «верным и расторопным унтер-офицером из штатной Горной команды Александром Поспеловым» (л.197), были выданы «Открытый вид» (на бесплатные и без задержек прогоны) и Ордер (на прием-сдачу Пертозе) и на следующий день иностранец Пертозе был отправлен из Барнаула в Тобольск, откуда препровожден к правителю Белостокской области.

На этом дело 1337а заканчивается.

P.S. Последний след в этой истории - коммуна Пертозе в Италии. Она знаменита своими пещерами, а недавно прославилась еще и тем, что именно здесь сыграна свадьба Доронина и Кэмпбелл. Дело за малым - найти того, кто знает итальянский, и написать письмо...